— Вы так думаете? — спросил Раймонд совершенно спокойно, но с таким выражением неприступной гордости, что старый слуга еще больше съежился и в замешательстве принялся отвешивать поклон за поклоном.
— О, нет, вовсе нет, — забормотал он, — я только хотел сказать, что мне очень нравится здесь, в Фельзенеке... и моему господину также... и что мы оба...
— Хорошо! — прервал его Верденфельс. — Я очень рад, что моему племяннику у меня хорошо, а своими личными мнениями я предоставляю вам делиться с моими слугами.
Одним коротким движением Арнольду дали понять, что аудиенция окончена. Старик отвесил один низкий поклон перед письменным столом, второй — посреди комнаты, третий — на пороге и исчез за дверью. Опомнился он только в передней, решив, что ничего особенного не случилось, что барон вовсе не был даже немилостив к нему, но эти две минуты аудиенции научили старого слугу тому, чему он не мог научиться во всю свою долгую жизнь, а именно — безусловному повиновению взгляду и слову барона.
Пауль изо всех сил старался сохранить серьезность, но жалкое отступление его неизменного поверенного во всех делах показалось ему таким комичным, что он не удержался и громко рассмеялся.
Раймонд не разделял его веселости.
— Ты, кажется, сильно избаловал своего слугу, Пауль.
— Ведь он оставлен мне в наследство моими родителями, — сказал в свое оправдание молодой человек. — Его привязанность бывает часто неудобна, но он носил меня на руках еще ребенком и так напирает на это, что при всем желании мне никак не удается держать его на почтительном расстоянии. Мне очень неприятно, что он имел смелость даже по отношению к тебе...
— Оставь! — сделал отрицательное движение рукой Раймонд. — Я умею держать своих подчиненных в известных границах, и тебе необходимо будет научиться этому, когда ты станешь владетелем Бухдорфа.
С этими словами он встал и отошел от письменного стола. Сумерки сгущались, и в высокой, мрачной комнате стало почти темно. Только разведенный в камине огонь бросал свет на пол и ближайшие предметы. Барон подошел к камину и подбросил несколько поленьев в потухающий огонь, который ярко вспыхнул, получив новую пищу.
— Я недавно посылал за тобой, — сказал он, — но мне доложили, что ты уехал верхом. Ты был на охоте?
— Нет, я сделал довольно большую прогулку, — ответил Пауль, тоже подходя к камину. — Я посетил наш родовой замок.
— А, ты был в Верденфельсе? Понравился он тебе?
— Необыкновенно понравился! Я редко видел имение красивее! Жаль только, что замок и сад в таком запустении.
— Ты нашел там какие-нибудь непорядки? — спросил Раймонд. — Ведь я отдал строжайший приказ, чтобы все было в исправности, и аккуратно получаю оттуда донесения, что все в порядке.
— Ты не так меня понял. Я говорил о том запустении, которое происходит от безлюдья. Чувствуется, что замок давно покинут своими владельцами. Ты ведь сам никогда не жил в Верденфельсе е тех пор, как получил его?
— Никогда!
— Значит, у нас совершенно разные вкусы. Я безусловно предпочел бы Верденфельс романтичному, но мрачному Фельзенеку, и если бы даже так любил горную глушь, как ты, все-таки ежегодно проводил бы несколько месяцев в Верденфельсе.
Раймонд ничего не ответил. Он прислонился к камину и мрачно наблюдал, как огонь охватывает толстые поленья. Дрова трещали и разбрасывали искры, пламя обвивалось вокруг них огненными змейками, вспыхивая то тут, то там и поднимаясь все выше и выше, пока все дрова не вспыхнули наконец ярким пламенем. Было что-то жуткое и тревожное в этой игре огня в полутемной комнате, а сильная тяга в камине еще больше раздувала пламя.
— Вид с террасы на сады — единственный в своем роде, — продолжал Пауль, — да и местоположение деревни в высшей степени живописно. Мне особенно бросилось в глаза, что эта деревня совсем не похожа на другие горные деревушки, где ветхие лачуги так тесно жмутся одна к другой, что между ними и не проберешься. В Верденфельсе, напротив, так просторно, свободно и светло! Управляющий рассказал мне, что когда-то это местечко совершенно выгорело, а затем вновь застроилось.
— Да, тогда оно сгорело дотла, — подтвердил Раймонд, продолжая смотреть на игру огня в камине.
Казалось, он следил за странными образами, появляющимися и исчезающими в огне, мимолетными и дрожащими, как само пламя, и по мере того как рассыпались догорающие головки, перед ним появлялись все новые картины и образы.
— Я смутно припоминаю что-то, — сказал Пауль, и действительно в эту минуту в его голове всплыло воспоминание о катастрофе, о которой он слышал еще мальчиком. — Это, должно быть, было страшное несчастье. Бедные люди потеряли в огне все свое имущество, и, насколько я помню, не обошлось и без человеческой жертвы.
— И не одной, в огне погибли тогда трое.
— Это ужасно! — воскликнул Пауль.
Ему казалось совершенно необъяснимым, чтобы можно было так спокойно говорить о подобном бедствии. Слова Раймонда звучали полнейшим равнодушием, он не пошевелился, не изменил положения, но молодому человеку показалось, что еще никогда он не видел у дяди такого неподвижного и мертвенно- бледного лица, как в эту минуту, когда оно было ярко освещено пламенем камина, а глаза были мрачны и страшны, как самая темная ночь.
Сильный порыв ветра ворвался в каминную трубу и раздул пламя; оно бросилось в сторону, словно простирая свои жгучие объятия к неподвижно сидевшему перед камином человеку. Через мгновение пламя стихло, но его палящее дыхание, вероятно, обожгло руку, опиравшуюся о каминную решетку, так как барон с глухим стоном вскочил с места.
— Тебя обожгло? — озабоченно спросил Пауль. — Могло случиться несчастье. Тебя не очень задело?
Вместо ответа Раймонд отвернулся и изо всей силы нажал кнопку звонка.
— Света! — приказал он вошедшему камердинеру таким резким тоном, какого тот, наверное, никогда не слышал от своего господина.
Камердинер поспешно вышел, а Раймонд быстро подошел к окну и, распахнув его, высунулся из него, как будто ему вдруг стало душно в комнате.
Через несколько минут слуга вернулся с зажженной лампой, сразу осветившей кабинет. Пауль был поражен, он никак не мог себе представить, чтобы легкая физическая боль могла так взволновать человека — ведь огонь мог только слегка коснуться руки. Однако ожог оказался, вероятно, болезненнее, чем можно было думать, потому что когда Верденфельс закрыл окно и отошел от него, он был бледнее обыкновенного, а его лицо выражало тайное страдание. На заботливые расспросы Пауля он ответил коротко и резко:
— Пустяки, все давно прошло. Не беспокойся больше, поговорим о чем-нибудь другом.
Однако сам он не начинал разговора, а принялся ходить взад и вперед по комнате. Пауль инстинктивно угадывал, что здесь скрывается что-то такое, чего он не смел касаться, хотя связь между происшедшим и тем, о чем они говорили, оставалась ему неясной. Он привык к длинным паузам во время разговоров с дядей и обычно относился к ним довольно равнодушно, но на этот раз наступившее молчание показалось ему особенно томительным, и он быстро переменил тему.
— Мне следует еще покаяться тебе, — начал он. — Боюсь, что из-за моего полнейшего незнания здешних условий я сделал шаг, которого ты не одобришь: я был сегодня у верденфельского пастора.
Барон остановился, удивленно и мрачно глядя на племянника.
— У Грегора Вильмута? Как ты попал туда?
— Совершенно случайно. Я полагал, что простая вежливость требует, чтобы я сделал визит священнику, к приходу которого принадлежит наш родовой замок. Я и не подозревал существования совершенно особых отношений, вследствие которых мое посещение возбудило неприятное удивление.
— Тебе объяснили, в чем дело?
