произнес:
— Желаю тебе успеха у президентши фон Гертенштейн!
Пауль ни слова не ответил, поклонился и вышел, горя гневом за незаслуженное оскорбление. Сегодня он в первый раз познакомился с теми загадочными, жуткими свойствами, которые молва приписывала барону и которые до сих пор скрывались под напускным равнодушием. Было нечто такое, обо что разбивались ледяное спокойствие и мертвое равнодушие этого человека, существовало, значит, чувство, связывающее его с жизнью, несмотря на всю его отрешенность от мира, и таким чувством была ненависть. Между Раймондом и Грегором Вильмутом, вероятно, существовала многолетняя, глубоко укоренившаяся вражда, в жертву которой он собирался принести любовь своего молодого родственника. Вместе с обострившимся чувством своей независимости в Пауле пробудилась и настойчивость. Он решился начать борьбу.
Раймонд остался в кабинете один. Опустившись в кресло, стоявшее перед камином, он снова устремил взор в догорающее пламя. Казалось, его возбуждение прошло. Он сидел в своей обычной усталой позе, устремив на огонь обычный задумчивый, бесстрастный взор. Только губы сохраняли еще то суровое выражение, с каким были произнесены последние слова.
Огонь в камине потух, а с ним погасли и те странные образы, которые то появлялись в нем, то исчезали. Головешки распались, и теперь медленно исчезал и последний красноватый отблеск. Он еще некоторое время мерцал, все более и более бледнея, потом осталось лишь несколько отдельных поблескивающих искорок, затем и они исчезли. Остался только темный, мертвый пепел.
Глава 7
В этом году зима в горах наступила рано, неся с собой ураганы и метели, быстро мчавшиеся по небу тучи и ледяные туманы, и Пауль Верденфельс впервые познакомился со всей суровостью и неприветливостью местного климата. Он казался самому себе узником в Фельзенеке и приходил в отчаяние от окружающих его пустоты и безлюдья. Он даже не мог больше наслаждаться видом Розенберга, так как из окон его комнат видно было одно только колышащееся море тумана.
Кроме того, молодой человек не мог не признаться самому себе, что впал у дяди в полную немилость. Со дня последнего разговора они не виделись, прежние кратковременные посещения дядиных покоев совершенно прекратились. Барон не посылал больше за племянником и сам не выходил из своих комнат. Казалось, он совершенно забыл о существовании Пауля.
Но вот погода изменилась. Буря стихла, туман исчез, и появившееся наконец солнце озарило горы с их вершинами и лесами в ослепительном снежном уборе.
В первый же ясный день Пауль поспешил в лес с ружьем и ягдташом, но на этот раз охота была для него только предлогом. Он жаждал уйти из Фельзенека и увидеть что-нибудь другое, кроме этих роскошных пустых комнат и молчаливых почтительных слуг. Там, внизу, лежал Верденфельс, там были люди, были жизнь и счастье. Но какое дело до всего этого Раймонду Верденфельсу? Отрекшись от мира и людей, он унес с собой в свое уединение одну лишь ненависть. Молодому человеку простительно было чувствовать в душе горечь при мысли о том, как он стал бы распоряжаться всем на радость и счастье людям, если бы был здесь хозяином. И что было пользы в том, что он когда-нибудь унаследует это имение? До этого было еще очень далеко, а он лишь теперь вполне почувствовал, что значило зависеть от настроения барона.
Лес не был на самом деле так непроходим, как казалось с первого взгляда. Снег был не особенно глубок и хорошо подмерз, а яркое солнце увлекало молодого человека все дальше и дальше в лес. Он был уже на расстоянии часа ходьбы от Фельзенека и вышел теперь на проезжую дорогу, круто поднимавшуюся из долины к лесничеству, а затем уходившую дальше в горы. Пауль остановился, раздумывая, не пойти ли ему по этой дороге и зайти к лесничему, как вдруг увидел старого крестьянина, только что поднявшегося по той же дороге.
При виде незнакомого человека старик пробормотал обычное приветствие горцев: «Доброго здоровья! «, — но в его устах оно звучало устало и грустно. Он тяжело переводил дыхание и в изнеможении опирался на палку.
— Не особенно легко подниматься в гору в ваши годы, — сказал Пауль, отвечая на его поклон.
— Годы тут ни при чем, — был короткий, но суровый ответ, — с ними-то я бы еще сладил, а вот нога мешает.
Только теперь Пауль заметил, что старик хромает, и ему, очевидно, очень трудно идти. Это был крепкий, приземистый старик, согнувшийся под гнетом лет и тяжелой работы. Из-под шапки виднелись густые волосы, а загорелое лицо было все в морщинах. Но в нем не было той апатии, какую можно прочесть на лице человека, у которого тяжелый физический труд отодвинул на задний план всякое проявление духовной жизни. В этом лице было что-то суровое, замкнутое и в то же время решительное, а взгляд, которым старик окинул незнакомца, был мрачен и недоверчив.
— Вы хромаете? — с участием спросил Пауль. — Тогда вам, вероятно, нелегко было проделать такой путь. Вы идете в лесничество?
Старик покачал головой и, указав на хуторок, одиноко лежавший на краю горного обрыва, ответил:
— Нет, мне надо подняться выше, туда, к Маттенгофу.
— Так высоко? Но как же вы туда доберетесь со своей больной ногой?
— Уж придется как-нибудь добраться, если там дочка лежит при смерти. Я не часто хожу туда, а сегодня это будет, может быть, в последний раз: доктора сказали, что ей недолго жить.
Скорбное выражение лица старика тронуло Пауля. Если сначала он заговорил с ним мимоходом, то теперь подошел поближе и спросил:
— Ваша дочь — крестьянка из Маттенгофа? Теперь я понимаю, почему вы решились на такой трудный путь. Может быть, это ваше единственное дитя?
— Последнее из четырех. Две дочки умерли. Кроме них, у меня был еще сын, погибший при пожаре Верденфельса.
Эти слова прозвучали глухо и монотонно, только острие альпийской палки глубоко ушло в снег, так тяжело оперся на нее старик, глаза которого, не отрываясь, смотрели в землю.
— Ах, этот несчастный пожар! — воскликнул Пауль. — Я лишь недавно услышал о нем и о всех бедствиях, которые он причинил. Значит, в этом пожаре погиб и ваш сын?
Старик бросил на него мрачный и злобный взгляд, выражавший недоверие к участию незнакомых людей; но открытое, приветливое лицо его собеседника как будто не внушало опасений.
— Тогда я потерял все, — с горечью сказал он: — И дом, и хозяйство, и счастье, и здоровье, и моего мальчика, моего Тони! Он был таких лет, как вы, и самый видный и славный парень во всей деревне. А уж как я любил его! Может быть, слишком сильно любил. Когда случился пожар, первым загорелся наш двор. Мы попробовали спасти скотину, хотя крыша уже загоралась над нашими головами, как вдруг бревна рухнули. Тони, повалив меня на землю, прикрыл собой, и все полетело на нас. Меня вытащили со сломанной ногой, а мой мальчик, защитивший меня своим телом, лежал с раздробленной головой мертвым.
Старик снял шапку и провел рукой по седым волосам. В этом движении было что-то резкое, дикое, а загорелое лицо приняло почти страшное выражение, когда он снова заговорил.
— С этого дня благословение Божие отлетело от нас. Дом был застрахован на незначительную сумму, которая не могла покрыть все убытки. Я почти год пролежал со сломанной ногой, а когда поправился, хозяйство оказалось в полном упадке. Тони не было, я уже не мог работать по-прежнему, и все пошло под гору. Землю пришлось продать, а потом умерла жена, за нею двое детей... Теперь я хожу на поденную работу к крестьянам, а это — тяжелый хлеб!
Старик глубоко перевел дух и снова надвинул шапку на лоб. Было что-то потрясающее в этом простом рассказе, где в немногих словах развертывалась жизнь целой семьи, разбитая одним ударом.
— Какая грустная история! — сказал Пауль, слушавший старика с неподдельным участием. — Я считал, что в деревне уже забыли и думать о том ужасном пожаре... Но для вас и вашей семьи он был
