простиралась даже власть Девы льдов, покорявшей себе решительно все. Тщетно старалась она задержать стремительный бег потока, задушить его в своих ледяных объятиях, он прорывался к свету, к свободе из угрожавших ему оков, рвался вперед через скованные льдом пропасти, между покрытых снегом утесов, — единственный не покоренный среди мертвой природы.
Шум потока лишь смутно доносился до уединенной возвышенности, где стояли два человека, некогда такие близкие, а теперь такие чуждые друг другу... Но что-то в этом далеком шуме напоминало им о минувшей весне, которая и для них расцвела когда-то, а потом безвозвратно исчезла. Так же тихо и мечтательно шумело море, когда они встретились в первый раз в жизни. Случай свел уроженцев Германии в Лидо*, а потом они вместе плыли на пароходе в Венецию. Волны мелькали в пурпурном золоте заката, вдалеке тихо скользили паруса рыбачьих лодок, освещенных заходящим солнцем, а там, вдали, виднелся старый город с его мраморными дворцами и храмами, совершенно преобразившийся под багряным заревом заката. Но молодой иностранец ничего этого не видел. Его взор не отрывался от серьезной молодой девушки, сидевшей напротив него рядом с пожилой дамой. Он не мог оторвать глаз от ее лица.
Потом наступила лунная ночь, когда пароход снова увозил путников к берегам Германии, а мраморный город отступал все дальше и дальше, пока не потонул в волнах, как сияющая звезда; но это не была звезда счастья. Затем наступил весенний день в родных горах, принесший с собою так страстно желаемое свидание с глазу на глаз, а с ним и признание, которое уста еще не решались произнести. Чувство бурно и горячо вырвалось из груди мужчины, и встретило взаимность серьезной девушки...
Тогда все кругом цвело и благоухало. Леса шумели в своем весеннем уборе, с утесов бежали ручьи, горы были озарены золотистым светом солнца, и два молодых сердца слились в горячем чувстве... Они клялись остаться верными друг другу при всех превратностях судьбы.
И вот налетела буря и разрушила ту клятву, разлучив молодых людей: одного она загнала в тоскливое одиночество, без любви, без счастья, а другую бросила в шумную светскую жизнь, в которой она тоже продолжала оставаться одинокой.
Теперь, после многих лет, они снова стояли друг против друга, и между ними были лед и снег...
Взор Анны снова был пристально устремлен на лицо барона, словно она хотела угадать, что выражали эти черты. И, вероятно, она прочла в них нечто тяжелое, потому что прервала краткое молчание, воскликнув:
— Раймонд!
Его лицо мгновенно просияло, когда он услышал свое имя, произнесенное этими устами, но вслед за тем на нем снова появилось прежнее суровое выражение. Он подошел к Анне, ведя за повод лошадь, покорно следовавшую за ним. Животное не выказывало ни малейшего признака нетерпения, с тихим ржанием ласково прижимаясь головой к плечу хозяина.
— Лошадь, кажется, очень любит тебя? — сказала Анна.
— Да, я ежедневно вижусь со своим Эмиром, хотя редко езжу на нем; это — единственное существо, которое любит меня.
— И, вероятно, единственное, которое ты любишь? Ты бежишь от людей и света, ясно показывая свое презрение к ним.
— А ты думаешь, что любовь людей загнала меня в это одиночество? — выразительно спросил Раймонд. — Спроси своего кузена Вильмута, он может дать тебе об этом точные сведения, так как сам превратил в бездонную пропасть ту трещину, которая отделяла меня от людей, живущих в долине.
— Грегор указывал тебе путь к примирению, а ты не захотел воспользоваться им.
— Нет! Я знаю, что должен поплатиться за свое прошлое, но перед высокомерным священником я не преклонюсь.
В этих словах слышалась железная воля и энергия, и они, очевидно, поразили молодую женщину. Быстро взглянув на своего собеседника, она серьезно сказала:
— Грегор не высокомерен. Чего бы он ни требовал, у него всегда на первом плане стоят обязанности священника, и в исполнении этих обязанностей он может быть беспощаден.
— Да, я это испытал на себе. Он отлучил меня от церкви, и его верная паства следует его повелениям. Я в опале в собственном своем имении.
— Кто же в этом виноват? Грегор или твой странный образ жизни, сделавшийся сказкой во всей округе? Ты на уединенном, пустынном утесе воздвигаешь замок княжеской роскоши и скрываешься в нем от человеческих глаз. Ты тратишь огромные суммы на Верденфельс с его садами, а между тем они стоят пустые, и ни одна человеческая нога не ступает туда. Ты очертил вокруг себя заколдованный круг, через который никто не смеет перешагнуть, и сам даешь пищу тем невероятным слухам, которые ходят о тебе. Ты не видишь людей и не думаешь о них, забывая, что эти люди работают в твоих поместьях и день за днем борются с нуждой. Разве тебе есть дело до их горя или счастья? Ты остаешься недоступным и неприступным на своем высоком утесе!
— На краю пропасти, — тихо добавил Верденфельс. — Ты не знаешь, какие ужасные часы я пережил там, и каким искушением является этот обрыв. Он не раз манил меня найти забвение в его глубине и схоронить там прошедшее вместе со старым проклятием.
На лице молодой женщины отразился испуг, однако он сразу же уступил место свойственной ей непоколебимой твердости, звучавшей и теперь в ее голосе, когда она ответила:
— Это — последнее прибежище слабых. Настоящий мужчина искупает свою вину.
Раймонд выпрямился. Его глаза сверкнули, как искры под пеплом, и тотчас померкли.
— Ты считаешь меня слабым?
— Ты — мечтатель, не имеющий смелости выйти на яркое солнце, потому что твоим глазам больно смотреть на свет после долгой темноты, да и мечтать при солнце не так удобно. Проснись, Раймонд! Брось эти мрачные мысли, отнимающие у тебя последние силы! Я никогда не думала, что наша разлука сделает из тебя то, чем ты стал теперь.
Раймонд быстрым движением выпустил поводья из рук. Видно было, что эти слова и тон, которым они были сказаны, больно задели его, так как его голос окончательно потерял свое спокойное звучание.
— Не говори таких слов, Анна, — мрачно сказал он. — Ненависть я еще могу вынести — мне часто приходилось встречаться с ней в жизни, но презрения я не перенесу!
— Тогда докажи, что ты не заслуживаешь его, — с возрастающим волнением сказала Анна. — Тебе много дано, а жизнь людей там, внизу, зависит от тебя. Ты в долгу перед ними. Попробуй, пойди к ним, постарайся примириться с ними, и ты добьешься этого.
— Ты думаешь? — резко спросил Верденфельс. — Это была бы не первая моя попытка, после смерти моего отца я уже пробовал сделать это. И знаешь ли ты, что мне ответил старик Экфрид, когда я вошел в его хижину? Он сорвал со стены ружье и грозил пристрелить меня, если я переступлю его порог. Дальше было то же самое: куда бы я ни шел, я везде наталкивался на старую ненависть, на прежнюю враждебность. Все оттолкнули меня, все, даже моя невеста!
Молодая женщина опустила свой гордый, гневный взор, на последний упрек она не нашла возражений.
— С той минуты, как Вильмут узнал тайну нашей любви, — продолжал Раймонд, — над нею был произнесен приговор, и ты слепо подчинилась ему, а меня осудила, даже не выслушав!
— Не выслушав? Я не поверила бы никакому другому доказательству, кроме твоих собственных слов. Я сама вызвала тебя в пасторат, где происходил наш последний разговор.
— В присутствии Вильмута! Он стоял между нами и своим ледяным взором мешал нам понять друг друга. Если бы мы хоть на минуту остались наедине, я сумел бы найти дорогу к твоему сердцу, несмотря на все, что тогда произошло, но ты отказала мне в этом.
— Это было бы бесполезно. Я должна была задать тебе один единственный вопрос, и одно единственное «нет» из твоих уст могло бы все поправить. Ты не произнес этого «нет», а только опустил глаза. Не посторонняя сила, а твое собственное молчание были причиной нашей разлуки.
— Но что же я мог сказать тебе? — медленно проговорил Раймонд. — Я отлично знал, что все было напрасно, пока рядом с тобой стоял этот священник, который умеет только осуждать и проклинать и которому даже незнакомо слово «прощение». Один раз я попробовал написать тебе, несмотря на твое запрещение, и откровенно рассказать тебе все в своем письме. Через три дня пришел ответ, но он был
