наоборот, не выказал особенного удивления при этой неожиданной встрече, поклонился Анне с холодной вежливостью и проговорил:
— Я очень сожалею, если мы вам помешали.
— Я здесь только гостья, — в тон ему возразила Анна, — но я слышу, что вы осматриваете дом, господин Верденфельс, и хотела просить вас не стесняться моим присутствием. Эта комната наравне с прочими подлежит осмотру.
Она отступила назад, чтобы дать им пройти. Пауль нашел это предложение странным, тем более, что оно было принято его дядей. Какое значение имела эта комната, если судьба дома была решена? Но Раймонд, по-видимому, был другого мнения, так как вошел в комнату, но на пороге обернулся и произнес:
— Хозяйственные постройки, вероятно, тоже не в лучшем состоянии? Не будешь ли ты так любезен, Пауль, взять их осмотр на себя? Гофер проведет тебя туда, а я полагаюсь на твое решение.
Молодой человек был смущен шевельнувшимся в его душе неопределенным подозрением. Его взгляд медленно переходил от барона к Анне, но он ничего не мог прочитать ни на прекрасном, серьезном лице молодой женщины, ни на сосредоточенном лице Раймонда.
— Как тебе угодно, — ответил он. — А сам ты останешься здесь?
— Да, — коротко и решительно сказал Верденфельс, входя в комнату.
Пока лесничий затворял дверь, Пауль оглянулся со странным выражением на лице, но ничего не сказал. Сойдя со своим провожатым с лестницы, он вдруг остановился и глухим голосом спросил:
— Госпожа Гертенштейн давно у вас?
— Со вчерашнего дня, — простодушно ответил лесничий. — Мы были очень рады, что она хоть раз решилась приехать с моей дочерью навестить нас.
— Вот как! А сколько времени думает она пробыть у вас?
— К сожалению, она хочет покинуть нас сегодня после обеда, так как спешит обратно в Розенберг.
— Действительно, короткий визит, не стоило и ехать так далеко в зимнее время. Госпожа Гертенштейн, конечно, не знала о намерении моего дяди осматривать сегодня лесничество?
— Об этом никто не знал. Я сам получил это известие только вчера, а госпожа Гертенштейн узнала о нем уже после своего приезда, иначе она, вероятно, выбрала бы другой день.
— Вероятно, — коротко сказал Пауль. — Что ж, пойдемте!
Лесничий повиновался, но не мог не удивляться, что молодой барон вдруг сделался молчаливым и рассеянным. Пауль не слушал объяснений своего спутника, почти не взглянул на хозяйственные постройки и, насколько было возможно, сократил осмотр, явно спеша покончить с ним.
Между тем, оставшись наедине с Анной, Раймонд остановился перед ней и с холодной сдержанностью спросил:
— Анна, ты меня звала?
— Да, — тихо сказала она. — Мне нужно поговорить с тобой. Ты получил мою записку?
— Три строки, написанные твоей рукой, в которых мне назначалось свидание в доме лесничего? Да!
— У меня не было другого выхода. Ты понимаешь, что я не могла позвать тебя в Розенберг.
— Почему? Потому что Вильмут запретил бы тебе это свидание?
— Запретил бы? Неужели ты думаешь, что я в полной зависимости от его воли?
— Я думаю, что во всем, касающемся меня, твоя воля скована им. Я уже испытал это.
Анна молчала, чувствуя справедливость упрека, но ее глаза с удивлением остановились на бароне. Только теперь, когда он стоял перед ней, она убедилась, как велика была перемена, которая бросилась ей в глаза уже при первом взгляде на него. Лицо Раймонда было еще бледно, на нем еще лежало прежнее мрачное, серьезное выражение, но усталость и убийственное равнодушие исчезли, а с ними и неприятно поражавшее мертвое спокойствие. Теперь на этом лице можно было ясно видеть следы не только глубокой горечи, но и неоспоримой энергии. В глазах еще виднелась грустная задумчивость, но в них светился и отблеск пламени, скрывавшегося за этой задумчивостью. Видно было, что этот человек воспрянул от своей апатии; он пробудился, может быть, для страданий, борьбы и горя, но и для жизни.
— Ты видишь, я пришел, — снова начал Раймонд. — Что ты хотела сказать мне?
— У меня есть к тебе просьба, — тихо и торопливо сказала Анна. — Я боялась, что письмо не тронет тебя, а потому приехала сама. Уезжай из Верденфельса!
Раймонд, казалось, меньше всего ожидал такой просьбы, однако тотчас же решительно ответил:
— Нет!
— Но твоя жизнь там в опасности, — настаивала Анна. — До сих пор твоим врагам не удавалось исполнить свои злые намерения, но если ты не уедешь, они добьются своей цели. Возвращайся в Фельзенек или куда хочешь, только покинь Верденфельс!
— Чтобы меня опять презирали, как труса? Нет, на сей раз я останусь и буду бороться до конца. Не страх принудил меня в первый раз отказаться от борьбы, ты это хорошо знаешь. Теперь мне нечего ни выигрывать, ни терять, разве только жизнь? Но эта потеря для меня на самом деле не велика.
— А если я прошу тебя, Раймонд? Разве ты и моей просьбы не исполнишь? Я сама вызвала тебя из Фельзенека, да, но тогда я не подозревала, что ожидало тебя здесь. Я звала тебя к жизни, к людям, надеясь на примирение, и думала, что борьба будет по крайней мере открытой и честной. Теперь я умоляю тебя удалиться, чтобы избежать покушений на твою жизнь, угрожающих тебе на каждом шагу. Зачем ты хочешь пожертвовать собой ради безумной ненависти этих людей? Ты видишь, на что они способны. Они не успокоятся до тех пор, пока ты действительно не падешь их жертвой.
Это была страстная, тревожная мольба, но она, казалось, нисколько не тронула Раймонда.
— Так что же, если я погибну в борьбе? — спросил он. — Кому от этого будет горе? Вильмут и его верные прихожане увидят в этом лишь исполнение заслуженного приговора. Пауль после моей смерти станет владельцем Верденфельса. Я знаю, что он искренне ко мне привязан, но богатое наследство скоро утешит его в утрате, а ты... может быть, вздохнешь свободно, когда вместе с моей смертью изгладится воспоминание о прошлом, иногда мучительно врывающемся в твою жизнь.
— Раймонд!..
В этом возгласе слышались и гнев, и упрек. Раймонд на, миг остановился, и его суровый до сих пор голос зазвучал мягче, когда он снова заговорил:
— Или ты поплакала бы обо мне? Неужели у тебя есть еще слезы для меня?
Молодая женщина подняла на него взор, полный горячих слез, и эти слезы ответили ему прежде, чем ее уста произнесли:
— Тебя ничто не привязывает к жизни? Так подумай обо мне и о моем страхе за тебя! Береги себя... ради меня...
Щеки барона покрылись легким румянцем, его лицо слабо озарилось отблеском юности и счастья; он быстро сделал шаг вперед, как будто хотел задержать этот взгляд, полный слез, и этот дрожащий голос.
— Ради тебя, Анна? Ты так уверена в своей власти? А ты еще не знаешь, чем когда-то была для меня! Единственным солнечным лучом в моей жизни, полной мрака и отчаяния, единственным счастьем, поманившим меня, чтобы исчезнуть, как сон, когда я хотел заключить его в свои объятия. Я воображал, что все это погибло в тоске разлуки, но нет, оно было со мной все годы моего одиночества, и только оно одно и привязывало меня к жизни. Ты также не смогла победить это чувство, не можешь уйти от прошлого. Анна, неужели счастливый сон должен был кончиться? Неужели он никогда не может стать действительностью?
В этих словах Анне снова послышались давно умолкнувшие звуки, умолкнувшие, но не позабытые. Таким тоном говорил ей Раймонд о своей любви, это были опять те же глаза мечтателя, вспыхнувшие ярким пламенем, от которого самые мрачные глубины словно озарялись солнечным сиянием. Они помогли ему найти путь к сердцу молодой девушки, которая была приучена смотреть на жизнь, как на ряд тяжелых, строгих обязанностей, и которая тогда в первый раз узнала блаженство и радости жизни.
Хотя этому сну и суждено было вскоре прекратиться, но в нем было безграничное счастье, и гордая женщина с сильной волей еще и теперь поддавалась его очарованию. Не в силах противиться ему, она
