справиться с ней нашими собственными силами, а Раймонд мог и хотел. Ты прекрасно знаешь, почему он велел среди зимы начать работы по постройке плотины и почему они были отменены. Теперь люди терпят нужду по твоему приказанию, и вся их ненависть, все их раздражение направлены против того, кто хотел им помочь. Один Раймонд.
— Раймонд, все Раймонд! — с диким порывом ярости перебил ее Вильмут. — Разве у тебя нет другого имени для этого Верденфельса? Неужели я должен напомнить тебе слово, которое ты мне дала, когда стала женой Гертенштейна? Ты мне сама сказала: «Я победила свою любовь, она навсегда погребена, я ничего от нее не возьму с собой в новую жизнь». Кого ты тогда обманывала: меня или себя?
Он подошел к молодой женщине и до боли крепко сжал ее руку; но она не отняла своей руки, и ее большие, сверкающие глаза смело встретили его взгляд.
— Если это была ложь, которой я сама себя обманывала, то принудил меня к ней только ты один! — твердо сказала она. — Ты до тех пор представлял мне мою любовь преступлением, пока я сама этому не поверила и оттолкнула от себя Раймонда. Может быть, я этого не сделала бы, может быть, я разделила бы с ним его вину и отчаяние, если бы возле меня не стоял бессердечный судья, постоянно указывавший мне на эту вину. Тогда я думала, что порвала с прошлым, но иногда считают умершим и похороненным то, что после многих лет вдруг воскресает с прежней непобедимой силой.
При последних ее словах Грегор побледнел. Медленно, словно бессознательно, он выпустил руку Анны, и его рука бессильно упала. Молодая женщина не поняла этого движения, она отступила назад, и на ее лице появилось бесконечно горькое выражение.
— Не бойся ничего! Твое дело сделано прочно! Мы были и будем разлучены. Разделяющая нас бездна слишком широка и глубока, чтобы мы могли когда-нибудь подать друг другу руку. Но я все время любила Раймонда, с той самой минуты, когда порвала с ним, и люблю до сих пор. Никакой силой воли нельзя заглушить это чувство, для него не существует ни вины, ни даже преступления! Я могла осудить Раймонда, покинуть, отвергнуть, но любить его буду вечно!
Она глубоко перевела дух, как будто с этим признанием огромная тяжесть упала с ее души. Грегор стоял неподвижно, не возражая ни слова, но его глаза со странным выражением смотрели на прекрасное лицо, вспыхнувшее от возбуждения ярким румянцем. Нельзя было отгадать, отчего так загорелись глаза Вильмута — от гнева, который вызвало признание Анны, или от ненависти к Раймонду, но его взор горел зловещим огнем. Вдруг из ближайшей церкви донесся колокольный звон, и Вильмут вздрогнул, словно потрясенный этим напоминанием о его обязанностях.
— Мне надо идти в церковь, — вполголоса произнес он.
— И я с тобой пойду, — сказала Анна, которой эта помеха в разговоре, по-видимому, не была неприятна. — Я собиралась уехать с Лили домой, но если ты хочешь, чтобы мы были у обедни...
— Нет! Я освобождаю тебя от этого. Уезжай!
Резкость его слов видимо оскорбила Анну, она быстро и холодно отвернулась.
— В таком случае мы сейчас едем. Прощай!
Она вышла из комнаты, и у Вильмута не нашлось для нее на прощание ни одного слова. Он стоял, все еще растерянный, и в его взоре было все то же загадочное выражение. Все громче призывал его звон колоколов, обычно отрывавший его от всякой работы, от всякой мирской мысли, и он, священник, услышав его, спешил к исполнению своих обязанностей, которым, по искреннему убеждению, с увлечением отдал всего себя. И сегодня призывали его колокола, и он был готов следовать их зову, но среди колокольного звона ему слышались слова, как будто огненными буквами начертанные в его сердце: «Я могла его осудить, покинуть, отвергнуть, но любить его буду вечно».
Глава 15
В доме лесничего, посреди обширного фельзенекского округа, царило необыкновенное оживление: ожидали ни более, ни менее как самого барона. Конечно, теперь это было не такое неслыханное дело, как месяцев шесть тому назад, потому что с тех пор, как барон поселился в Верденфельсе, он отчасти отказался от своей прежней недоступности и замкнутости, но все-таки это было из ряда вон выходящее событие.
Причиной посещения барона было следующее обстоятельство. Дом лесничего представлял собой старое, ветхое строение, которому сильно повредили бури и снежные заносы последней зимы. Перестройка оказалась крайне необходимой, и лесничий обратился по этому поводу к барону Раймонду с письмом. Тот изъявил свое согласие, из города должен был приехать архитектор, чтобы все осмотреть и представить доклад. Но все это было неожиданно отменено: барон сам пожелал приехать, чтобы на месте лично сделать нужные распоряжения, и предупредил о дне своего приезда.
В этот день Эмма Гофер случайно была у своих родителей. Она приехала накануне, чтобы провести в лесничестве несколько дней, как нередко случалось; на сей раз ее сопровождала Анна Гертенштейн. Лесничий и его жена были настолько же обрадованы, насколько и удивлены этим визитом: их дочь привозила иногда с собой Лили, но Анна еще ни разу не была в доме лесничего, находившемся вблизи Фельзенека. Она только на один день приняла предложенное ей от всего сердца гостеприимство, намереваясь уже на следующий день вернуться обратно в Розенберг.
Барона ожидали к полудню, так как он сперва должен был заехать в Фельзенек. Лесничий со всем персоналом приготовился встретить хозяина в полном параде, а его жена и дочь находились в нижней комнате, чтобы наконец увидеть Раймонда Верденфельса, о котором ходило так много рассказов. Разумеется, раньше они знали его, когда он часто приезжал в лесничество, но с тех пор пошло много лет, а в Фельзенеке он был для них так же невидим, как и для всех других.
У окна гостиной, находившейся в верхнем этаже, одиноко сидела Анна Гертенштейн, глядя на покрытый снегом лес. По волнению молодой женщины, с трудом сдерживаемому, можно было догадаться, что ее пребывание здесь как раз сегодня не было случайным. Она то вставала с места и начинала в тревоге ходить по комнате, то снова подходила к окну и смотрела на проезжую дорогу. Она не видела Раймонда несколько месяцев — со времени своей встречи с ним на горном лугу. Перед ее глазами постоянно было бледное, утомленное лицо, глаза, полные мрачной задумчивости, вся усталая, надломленная фигура мужчины, который удалился от жизни и лишь в минуты крайнего волнения приходил в лихорадочное возбуждение, а затем снова впадал в прежнюю апатию. Такой он был тогда. Каким-то стал он теперь, после всех перенесенных им в Верденфельсе неприятностей? Борьба оказалась неравной, он должен был сдаться.
Наконец вдали раздался звон колокольчика, и вскоре к дому лесничего подъехали сани. Был суровый, пасмурный зимний день, дул резкий, пронизывающий ветер, но Раймонд приехал в открытых санях, и даже не в шубе, а в обыкновенном пальто, так же, как и сидевший с ним рядом Пауль. Молодой человек первым вышел из саней и хотел помочь дяде, но Верденфельс, казалось, не заметил этого и быстро, с почти юношеской легкостью выскочил из саней. Его болезненное неприязненное отношение к людям, по-видимому, изменилось: он даже не нахмурился, увидев служащих, собравшихся, чтобы его встретить. Спокойно, без малейшего высокомерия, не и без всякой фамильярности ответил он на приветствия, а когда заговорил с лесничим, в его обращении не было прежней вялости и утомления. По-юношески стройный, он держался прямо, и теперь стало видно, что ростом он выше Пауля. Спрятавшись за занавеской, Анна следила за ним, и эта перемена бросилась ей в глаза. Неужели в той самой борьбе, в которой она уже видела его побежденным, Раймонд снова обрел свою давно утраченную энергию? Похоже было на то.
Лесничий проводил приезжих в дом, и они немедленно приступили к осмотру комнат нижнего этажа, затем поднялись в верхний, и вскоре у двери гостиной послышался голос барона.
— Нет, Гофер, о перестройке не может быть и речи: дом слишком ветх. Вы останетесь здесь до тех пор, пока не будет готов новый дом, там, возле леса, а этот пойдет на слом. Архитектор уже на будущей неделе представит мне планы, чтобы можно было поскорей начать работы.
Лесничий рассыпался в благодарностях, но Верденфельс почти не слушал его, глядя на двери по обе стороны сеней. Вдруг одна из них отворилась, и на пороге показалась Анна. Пауль невольно отступил, менее всего ожидая увидеть здесь молодую женщину, стоявшую в дверях подобно прекрасному видению. Раймонд,
