Прошло еще несколько недель. Зима по-прежнему царила с неослабевающей суровостью, несмотря на то, что уже наступил март. На этот раз тяжелее всего приходилось страдать от нее Верденфельсу и его окрестностям. В селе начались болезни, унесшие несколько жизней и имевшие последствием усиливавшуюся нищету и горе; но и здоровые нуждались в заработке. Ко всему этому грозный призрак всех окрестностей, Дева льдов оказалась сейчас особенно немилостивой. Бури, несущиеся в долину с вершины Гейстершпица, никогда не были так сильны и гибельны, как этой зимой. Лес, принадлежащий приходу и составляющий его главное богатство, был наполовину уничтожен одной из таких бурь, и сильно пострадали отдельно построенные дворы. Даже люди погибали во время снежных ураганов. Словом, это была несчастная зима для Верденфельса.
К счастью, село имело надежную поддержку в своем священнике, который всюду оказывал помощь и всех ободрял. Как ни обширен был его приход, он везде поспевал. Расстояния для него не существовало, никакая жертва не была ему тяжела, и своим словом и примером он умел вызвать на подобные жертвы самых зажиточных крестьян. Но всего этого было недостаточно для борьбы со все возрастающей нуждой; а единственный человеку чья помощь была бы так же неограниченна, как и его средства, был отлучен от церкви, и никто не решался что-нибудь принять от него.
Раймонд Верденфельс после глубоко оскорбительного отказа крестьян действительно прекратил дальнейшие попытки к сближению, но не сдался. Он остался в Верденфельсе, продолжая бороться с враждебностью, становившейся тем более грозной, чем больше ее поддерживало суеверие. Уже много лет в этой местности царили относительный мир и благоденствие, но с тех пор как владелец Фельзенека приехал из своего горного замка, несчастье следовало за несчастьем. Полоса бедствий началась той бурей, которая сопровождала его приезд, и продолжалась все время, пока он был в замке. А ведь он и раньше уже причинил гибель селу.
Эту уверенность разделяло решительно все село Верденфельс, от самого богатого крестьянина до беднейшего поденщика. Они ненавидели барона, когда он пытался оказывать им благодеяния. Теперь же, когда он с мрачной сдержанностью ничего не предлагал, они еще больше возненавидели его. Отношение к нему крестьян было насквозь проникнуто несправедливостью, присущей нищете и суеверию. При каждом новом ударе судьбы взоры всех обращались к замку, как будто там надо было искать источник бедствий. Во всяком случае, имелось достаточно оснований для удрученного настроения, поскольку поездка пастора Вильмута в столицу не имела ожидаемого успеха, он не привез своим духовным детям разрешения, в котором они были так уверены.
Вильмут на деле познакомился с бесконечными затруднениями, которые ему предсказывал инженер, и хотя в селе он пользовался безграничным влиянием, в городе должен был убедиться, что в правительственных учреждениях к нему относятся как к любому другому просителю. Даже вмешательство епископа оказалось бессильно, поскольку уже стало известно о предложении барона Верденфельса и об отказе крестьян. Вильмуту не раз пришлось выслушать, что его приход, очевидно, богат, если отказывается от столь щедрого дара, а значит, может устроить плотину на свои собственные средства, тогда как помощь правительства пригодится для более нуждающихся местностей.
Таким образом нельзя было отрицать, что отказ крестьян оказал дурное влияние на переговоры о плотине. Решение вопроса было отложено, данные прежде заверения частью взяты обратно. Вильмут не добился ничего, кроме обещания, что дело будет рассмотрено еще раз, но рассмотрение было отложено на неопределенное время, и об ускорении его не было и речи.
Анна Гертенштейн, имение которой тоже принадлежало к верденфельскому приходу, принялась энергично хлопотать, чтобы облегчить всеобщую нужду. Она первая последовала примеру своего двоюродного брата и всюду была возле него, помогая и ободряя. Теперь только выяснилось, как похожи эти два характера. Холодные и суровые, когда дело шло о чувствах человеческого сердца, они удивляли своей энергией, самопожертвованием и преданностью делу, когда в нем возникала истинная необходимость. Вполне естественно, что общее уважение, которым пользовался пастор, отчасти распространилось на молодую женщину, а Вильмут, властвовавший над всем единолично, ей одной дал место рядом с собой.
Однажды Анна с сестрой опять приехали из Розенберга. Обе они сидели с Вильмутом в его кабинете, рассуждая о необходимой помощи, на которую не было средств. Лили никогда не принимала участия в подобных разговорах, да ей и не позволили бы вмешиваться, поэтому она и теперь одиноко стояла у окна. Вдруг она сильно покраснела, отвечая на чей-то поклон, и, обернувшись, сказала смущенным голосом:
— Грегор, мне кажется... мне кажется... к тебе идут с визитом: молодой барон Верденфельс сейчас вошел в твой дом.
— Пауль Верденфельс? Не может быть! — воскликнул Вильмут.
Но глаза девушки не обманули ее. В сенях уже слышался голос молодого барона, спрашивавшего, дома ли священник, и прислуга пригласила его в гостиную, где священник обычно принимал посторонних.
— Что ему надо? — спросил Вильмут, вставая. — Я думал, что между замком и пасторатом больше не существует никаких отношений. Все-таки выслушаю, что он скажет... Анна, ты подождешь здесь, пока я вернусь?
Молодая женщина молча кивнула головой, и Вильмут ушел.
Хотя он закрыл за собой дверь кабинета, отделявшегося от гостиной маленькой комнатой, но вторая дверь осталась открытой, и если вначале ничего нельзя было понять из его разговора с Паулем, то вскоре они заговорили так громко и взволнованно, что стало слышно каждое слово.
Пауль уже находился в гостиной, когда вошел священник, приветствовавший его холодным, сдержанным поклоном.
— Ваше преподобие, вы удивлены, видя меня здесь? — начал молодой барон. — Меня привело к вам нечто чрезвычайное.
— Я так и предполагал, — сказал Вильмут так же холодно и сдержанно, предлагая гостю сесть, но Пауль, казалось, не заметил этого и продолжал говорить стоя.
— Мой дядя не знает об этом моем посещении. Едва ли бы он согласился, чтобы я переступил порог вашего дома, сознаюсь, что мне это очень тяжело при существующих отношениях. Но теперь происходят вещи, вынуждающие меня откровенно поговорить с вашим преподобием. Я пришел напомнить вам, чтобы необходимо наконец сказать слово примирения в споре между жителями Верденфельса и его владельцем. Теперь вам более, чем когда-либо, пора выполнить свою обязанность Духовного лица.
Вильмут смерил с головы до ног молодого человека, осмелившегося говорить подобным образом, и возразил:
— Я не привык, чтобы мне напоминали о моих обязанностях, тем более люди вашего возраста. То слово, которого вы ждете, должен произнести владелец Верденфельса. Если он серьезно желает мира, то он найдет его, если же нет, то...
— Мой дядя много раз предлагал селу мир, — перебил его Пауль, — но ему каждый раз отвечали оскорблениями. С людьми, которые скорее готовы терпеть нужду и голод, чем принять руку помощи, которые жертвуют собственной безопасностью и безопасностью своей родины, чтобы только не принять предложенной поддержки, вообще нельзя бороться. Они или действительно непримиримы, или являются слепым орудием чужой воли.
Он резко подчеркнул последние слова.
Вильмут слушал его с удивлением и негодованием. При первой встрече он отнесся свысока к молодому человеку, голова которого тогда была полна мечтами о прекрасной спутнице и который показался ему пустым малым. Теперешнее решительное выступление удивляло пастора, но он был слишком преисполнен сознанием превосходства сил, чтобы слова Пауля могли поколебать его, а потому возразил:
— Вы ошибаетесь! Отклоняя предложение барона, мои прихожане действовали по собственному побуждению. Я, конечно, не скрывал от них своего мнения, что дар из такой руки не может принести счастья и что приход сделает лучше, если будет доверять только собственным силам.
— А отказ принес им какое-нибудь счастье? Впрочем, дело не в том, а в постоянных нападках на нас, которые с каждым днем принимают все более наглый и угрожающий характер. С тех пор как уничтожение нашего прекрасного кедра прошло безнаказанно, наши сады систематически опустошаются. Не проходит недели, чтобы не было испорчено редкое дерево или дорогой куст, так как все знают, что барон дорожит
