извинений с его стороны и уверений, что он был поражен, когда, вернувшись к лодке, уже не нашел своей спутницы, она сменила гнев на милость, что не помешало ей через пять минут уже опять затеять с ним спор. Речь шла о том, какая дорога в Рансдаль красивее: по суше или морем; этот вопрос решил Бернгард.
— Дорога через фиорд красивее, но необходимо, чтобы дул попутный ветер. Пароход исключительно местный вид транспорта и заходит в каждую бухту, всюду останавливается; вы прибыли сюда, вероятно, только поздно вечером, тогда как мы на лошадях приехали в Рансдаль уже в четыре часа.
Курт бросил быстрый взгляд на Гильдур, которой таким образом стало известно, что ее жених был дома вчера еще в четыре часа, а пришел к ней только сейчас. Однако она как будто нисколько не была обижена этим. Она опять принялась за штопку платка и спокойно проговорила:
— Да, пароход пришел вчера позже, чем обычно.
Моряк невольно сравнивал двух девушек. Гильдур была, несомненно, красивее, но Инга, благодаря своей живой натуре, была душой компании. В ней сразу чувствовалась горожанка. Светлое, со вкусом сшитое платье чрезвычайно шло ей, а с мужчинами она обращалась уверенно и непринужденно, что доказывало ее привычку бывать в обществе. Гильдур была молчалива и сдержанна, так как ей недоставало умения вести легкий светский разговор. Суровая простота костюма свидетельствовала о том, что она лично ведет все хозяйство; ее платье было весьма практичным и далеко не изящным. Она знала, что ее жених придет сегодня и приведет с собой товарища, но, тем не менее, осталась в своем повседневном домашнем костюме и, не взирая на присутствие гостя, не считала нужным оставить работу, хотя Бернгард не раз поглядывал на нее с плохо скрытым недовольством.
Инга рассказывала о Христиании, где провела несколько лет, воспитываясь там в пансионе, когда вошел пастор Эриксен. Это был уже пожилой человек, простой и скромной внешности. Он поздоровался со своим будущим зятем, ласково приветствовал его гостя и принял участие в разговоре, расспрашивая молодого моряка о плаваниях, в которых тот участвовал, и особенно о состоянии германского флота. Курт охотно рассказывал и отвечал, но при этом с удивлением сделал открытие, что ни пастор, ни его дочь не имеют об этом ни малейшего понятия. А между тем ведь Гоэнфельс прослужил во флоте несколько лет! Бернгард и теперь не принимал участия в разговоре. Он отошел к невесте и, как будто для того, чтобы очистить себе место, оттолкнул корзину с бельем, которое чинила его невеста, так что Гильдур не могла больше дотянуться до нее.
— Неужели от Гаральда Торвика до сих пор нет вестей? — вдруг спросил он среди разговора. — Я еще три месяца тому назад написал ему о нашем обручении, но не получил ответа, и даже не знаю, где он в настоящее время.
— Мать получила от него письмо третьего дня, — сказал пастор. — Он еще в Гамбурге, но, по всей вероятности, скоро приедет в Рансдаль на яхте немецкого принца, на которой он служит штурманом.
— Удивляюсь, как это он решился служить на немецком судне! Он кое-как говорит по-немецки, так что может объясняться — он выучился этому языку когда-то у меня, но едва ли упрямец Гаральд, который только и признает, что свой север и презирает все иностранное, поладит с капитаном и экипажем. Он всегда плавал только на здешних судах.
— Должно быть, условия прекрасные, — сказал пастор. — Впрочем, он заключил контракт только до осени. Принцу нужен был для экспедиции этого года штурман-норвежец, хорошо знакомый с нашими водами, и ему рекомендовали Торвика. Во всяком случае, он скоро приедет сюда на «Орле».
— На «Орле»? — переспросил Курт. — Может быть, вы говорите о принце Альфреде Зассенбурге? Его яхта пришла в Гамбург как раз, когда я ехал сюда. Великолепное судно!
— Да. Оно было здесь в прошлом году, — сказал Бернгард. — Ты знаком с принцем?
— Нет, но много слышал о нем дома, потому что он недавно гостил в Гунтерсберге, и мой отец познакомился с ним там.
— У принца Зассенбурга в рансдальских горах большие владения, в которых он охотится, — пояснил пастор. — Он каждый год проводит в них несколько недель и тогда курсирует в наших водах на своем «Орле». Этого гостя у нас хорошо знают.
У Курта вертелось на языке какое-то замечание, но он промолчал и не поддержал разговора. Он обратился к Инге с вопросом, знает ли она Эдсвикен, имение его товарища; она ответила отрицательно.
— Я видела его только снаружи, потому что два года тому назад, когда я была здесь, там жил еще прежний владелец, но дядя говорит, что это старинное норвежское поместье с историческим прошлым.
— Это правда, — подтвердил пастор. — По обязанностям своей должности я в течение многих лет собирал всякие сведения и заметки о Рансдале. Некоторые из них относились к очень древнему времени, и в них Эдсвикен упоминался уже как старая помещичья усадьба. Позднее он перешел в руки крестьянской семьи, которая и владела им до недавнего времени. Последний владелец умер бездетным, и его имение было назначено в продажу как раз в то время, когда сюда вернулся Бернгард. В моей комнате висит старинный вид нашего местечка, случайно найденный мной; я могу его показать.
Курт попросил показать. К ним присоединилась Инга, тоже еще не видевшая этой картины. Но в дверях она обернулась и бросила назад шаловливый вопросительный взгляд: очевидно, она воображала, что жених и невеста воспользуются тем, что остались наедине для обмена обычными выражениями нежности, от которого их вынудило отказаться присутствие посторонних. Ничего подобного не случилось. Гильдур только встала, чтобы взять из корзины новую штуку белья, но Бернгард помешал ей.
— Оставь, пожалуйста! — нетерпеливо сказал он. — Ты могла бы не заниматься такой работой при Курте.
— Почему же? Я ведь всегда занималась ею при тебе.
— Мы были одни, а при гостях — другое дело. Ты думаешь, твоя кузина Инга делает что-нибудь подобное, когда у ее родителей бывают гости?
— Инга — дочь богатых родителей и очень избалована; она вообще не занимается подобными вещами. На мне же всегда лежало все шитье в доме, и у нас это даже необходимо.
— В моем доме ты не будешь иметь в этом надобности, — заявил Бернгард. — Во всяком случае, я желал бы, чтобы этого не было, пока здесь Курт. И еще одно: почему ты не дала ему поцеловать руку? Это простая форма вежливости, общепринятый обычай в кругу, в котором он вращается.
— Но у нас это не принято; ты сам это сказал.
— Чтобы извинить твое поведение, которое было почти оскорбительно. Курт не знал, что ему думать. Неужели он должен был решить, что ты не знаешь светских приличий?
— Я действительно не знаю их, — спокойно проговорила Гильдур. — Разве ты так дорожишь его мнением?
Бернгард принял эти слова за упрек и возразил со сдержанным раздражением:
— Полагаю, я достаточно доказал тебе и всем вам, что умею думать и поступать самостоятельно, но к мнению Курта я действительно не равнодушен. Что же, если у нас придают значение таким вещам! В Гунтерсберге не должны знать, что моя невеста штопает в доме отца дырявое белье.
Гильдур была удивлена этим выговором, первым в таком роде, причем она даже не знала, чем объяснить его. Бернгард уже больше года заставал ее за подобными работами, никогда не обращал на это внимания и вдруг теперь увидел в этом что-то унизительное и впервые употребил выражение «у нас»; прежде он подразумевал под этим — в Рансдале, сегодня же это значило — в Гунтерсберге. В душе невесты шевельнулось неясное, но мучительное чувство. Впрочем, у нее не было времени раздумывать над этим: отец уже вернулся с гостями, а те позаботились о том, чтобы разговор не прерывался.
На этот раз в нем принял живое участие и Бернгард; Гильдур старалась участвовать, но ей это плохо удавалось: все, что она говорила, выходило тяжеловесно и серьезно, а смутное чувство в ее душе становилось все сильнее по мере того, как она замечала, насколько изменился ее жених в присутствии своего друга. Она знала только хмурого, замкнутого Бернгарда Гоэнфельса, который был таким всегда даже с ней, и объясняла его сдержанность особенностью его характера, с которой нужно считаться. Теперь же он буквально разгорячился, а когда Курт затронул кое-какие общие воспоминания из прошлого, то казалось, что и он тоже умеет рассказывать, точно вдруг освободился от давившего его гнета. Никогда еще в тихих комнатах пастората не бывало такого оживления, как сегодня, и среди разговора то и дело раздавался звонкий смех Инги. Но это не возбуждало недовольства пастора; казалось, ему была даже приятна веселость его молодых гостей, и он только время от времени, шутя, грозил пальцем своей шалунье-
