— Деятели мировой культуры, детство которых прошло в неблагоприятных условиях, — тоном экскурсовода объяснял папа, — потом становились выдающимися эрудитами: духовный голод вызывал повышенный аппетит. Повышенный аппетит… Что-то похожее происходит с тобой.
Впечатления детства, когда я была отсталой, и впечатления отрочества, когда я стала передовой, как-то переплелись. Я уже не могла провести между ними четкой границы… Как и в своих воспоминаниях, которые, будто выскакивая из засады, атаковали меня в коридоре суда. То, что я помнила сама, беспорядочно перемешалось с тем, что я слышала от родителей и от бабушки.
Я знала, что самая отчаянная борьба, — это борьба за существование. В ней порою не выбирают средств… Мама отстаивала свое существование в качестве моей единственной матери. И в борьбе за эту монополию все средства ее устраивали…
На беду, с годами у меня стало проявляться все больше тайн. Взрослым часто свойственно из лучших намерений, в «воспитательных целях», выдавать секреты своих воспитуемых. Бабушка не выдала меня ни единого раза. И свои секреты я несла к ней. Бабушка обладала редким умением слушать других. Редким потому, что для этого надо хоть на время отрекаться от себя самого. Часто, слушая чью-либо горькую исповедь, люди сразу же примеряют ее на свою жизнь, то есть думают в тот момент о своей судьбе и мысленно радуются тому, что несчастья, коснувшиеся или истерзавшие собеседника, их обошли стороной. Для бабушки же события моей еще недолгой биографии были гораздо важнее, чем все, что происходило в ее собственной жизни. Потому советы ее, ненавязчивые, не замутнялись какими-либо личными интересами или соображениями.
Одной из моих главных тайн был Федька След… Инерция репутаций очень устойчива, почти непреодолима: хоть Федька давно уже не извергал ни грома, ни молний, его продолжали считать грозой нашего дома. Когда однажды мама заметила из окна, что Федька прикоснулся губами к моей щеке, этот факт вошел в историю нашей семьи как «поцелуй хулигана».
— Почему хулигана? Я сама подставила щеку!
— Бесспорно… Я этому не удивляюсь! — забыв о своей осанке, заметалась по комнате мама. — Ведь еще в младенческие годы ты узнала о том, что твоя бабушка целовалась в неполных семнадцать лет. То есть не достигнув совершеннолетия!
96
Загрязнение окружающей среды в тысячу раз безопасней, чем загрязнение среды внутренней. Чем загрязнение юной души! Подобными вот откровениями старших…
— Не смей обижать бабушку! — твердо произнесла я. — Хорошо, что ее нет дома. Не вздумай при ней…
— И ты еще будешь ставить условия?! — громким голосом неправого человека продолжала мама. — После того, что я видела? Я уверена, что это она… именно она внушила тебе в раннем детстве, что мы с папой должны развестись.
— Ты же так радовалась этой моей мысли!
— Я радовалась признакам выздоровления. Твоя судьба была для меня дороже личного счастья!
— Так за эти признаки… за то, что они появились… за то, что перестали быть признаками, поклонись в ноги бабушке!
— Ты с ума сошла. А профессора? А лекарства? Она разлучит нас! Бесспорно… Это случится!
Самое страшное, когда человек перестает быть самим собой. Мама в тот день перестала. А может, наоборот… она стала собой, поскольку моя минувшая болезнь уже не мешала ей это сделать?
Не дожидаясь, пока бабушка нас с ней разлучит, мама решила забежать вперед, принять меры. Или я несправедлива и выдаю стечение обстоятельств за проявление злой, преднамеренной воли?
Точнее сказать, речь идет об одном обстоятельстве. Об одном… Но переполнившем сосуд противоречий, который становился в нашей семье все более наполненным и тяжелым.
Когда я была в девятом классе, учительница литературы придумала необычную тему домашнего сочинения: «Главный человек в моей жизни».
Я написала про бабушку.
А потом пошла с Федькой в кино… Было воскресенье, и у кассы, прижимаясь к стене, выстроилась очередь. Федькино лицо, по моему мнению и по мнению бабушки, было красивым, но всегда таким напряженным, будто Федька изготовился прыгать с вышки вниз, в воду. Увидев хвост возле кассы, он прищурился, что предвещало готовность к действиям чрезвычайным. «Я тебя по любому следу найду», — упреждал он, когда был мальчишкой. Стремление добиваться своих целей немедленно и любой ценой осталось опасным признаком Федькиного характера.
Стоять в очереди Федька не мог: это его унижало, ибо
97
сразу присваивало ему порядковый номер, и, безусловно, не первый.
Федька ринулся к кассе. Но я остановила его:
— Пойдем лучше в парк. Такая погода!..
— Ты действительно хочешь? — обрадовался он: тут уж не надо было стоять в очереди.
— Никогда больше не целуй меня во дворе, — вместо ответа предупредила я. — Маме это не нравится.
— А я разве…
— Под самыми окнами!
— Точно?
— А ты забыл?
— Тогда уж я имею полное право… — изготовился к прыжку Федька. — Раз было, значит, все! Тут уж цепная реакция…
Я повернула к дому, поскольку свои намерения Федька осуществлял любой ценой и на длинный срок не откладывал.
— Ты куда? Я пошутил… Это точно. Я пошутил.
Если люди, не привыкшие унижаться, должны это делать, их становится жаль. И все-таки я любила, когда Федька След, гроза дома, суетился возле меня: пусть все видят, какая я теперь полноценная!
Федька умолял пойти в парк, обещал даже, что не поцелует меня больше ни разу в жизни, чего я от него вовсе не требовала.
— Домой! — гордо сказала я. И повторила: — Только домой…
Но повторила уже растерянно, потому что в эту минуту с ужасом вспомнила о том, что оставила сочинение «Главный человек в моей жизни» на столе, хотя вполне могла бы сунуть его в ящик или в портфель. Что, если мама его прочтет?
Мама уже прочла.
— А кто я в твоей жизни? — не дожидаясь, пока я сниму пальто, голосом, который, будто с обрыва, вот-вот готов был сорваться в крик, спросила она. — Кто я? Не главный человек… Это бесспорно. Но все же какой?!
Я так и стояла в пальто. А она продолжала:
— Больше я не могу, Вера! Возникла несовместимость. Я предлагаю разъехаться… Это бесспорно.
— Нам с тобой?
— Нам?! Ты бы не возражала?
98
— А с кем же тогда? — искренне не поняла я.
— С той, которую ты… — Ее голос был на самом краю обрыва. — Которую ты, пренебрегая моими материнскими чувствами…
Всегда безупречно выдержанная, мама, потеряв власть над собой, зарыдала. Слезы часто плачущего человека не потрясают вас. А мамины слезы я видела впервые. И стала ее утешать.
Ни одно литературное сочинение, наверно, не произвело на маму такого сильного впечатления, как мое. Она до вечера не могла успокоиться.
Когда я была в ванной комнате, готовясь ко сну, пришла бабушка. Мама и ей не дала снять пальто. Голосом, который вернулся на край обрыва, не стремясь что-либо скрыть от меня, она стала говорить сбивчиво, как некогда говорила я:
— Вера написала… А я случайно прочла. «Главный человек в моей жизни»… Школьное сочинение. Все у них в классе посвятят его матерям. Это бесспорно! А она написала о вас… Если бы ваш сын в детстве… А? Нам надо разъехаться! Это бесспорно. Я не могу больше. Моя мама ведь не живет с нами… И не пытается отвоевать у меня мою дочь!
Я могла бы выйти в коридор и объяснить, что прежде, чем отвоевывать меня, маминой маме надо было бы отвоевать мое здоровье, мою жизнь, как это сделала бабушка. И что совершить это по телефону вряд ли бы удалось. Но мама опять зарыдала. И я притаилась, затихла.
— Мы с вами должны разъехаться. Это бесспорно, — сквозь слезы, но уже резко, исключая возражения, сказала мама. — Все сделаем по закону, по справедливости…
— Как же я без Верочки? — не поняла бабушка.
— А как же мы все… под одной крышей? Я напишу заявление. В суд! Там поймут, что надо спасти семью. Что практически разлучаются мать и дочь… Я напишу! Когда Верочка закончит учебный год… чтобы у нее не было нервного срыва.
Я и тут осталась в ванной комнате, не приняв всерьез угрозы насчет суда.
…В борьбе за существование порою не выбирают средств. Когда я перешла в десятый класс, мама, не боясь уже моего нервного срыва, выполнила свое обещание. Она написала о том, что мы с бабушкой должны разлучиться. Разъехаться…
99
И о разделе имущества «согласно действующим судебным законам».
— Поймите, я ничего лишнего не хочу! — продолжал доказывать мужчина, выдавленный из тюбика.
