По ночам берега обмерзали, морозом рвало и корежило струги, порою доводилось вырубать струги изо льда топорами.
На мысу, что вылег на схлестке Тобола с Иртышом, ватага стала на привал. Голодные и хмурые грелись у костров, негромко переговаривались, озираясь с опаскою.
– В беде сидим, бедой кутим.
– Держали замах большой, да вот оно – рылом в землю.
– Стужа, ветер... Ветер нос на сторону воротит... Пришли и зиму за собой привели.
– Не журись, браты, заутра бой... Ударим – и Сибирь наша, или с коня и прямо в рай.
– Ждут нас с тобой, односум, в раю на самом краю, где черти горшки обжигают.
– И то дело не худое, хоть погреемся... Так ли, товариство?
– Ужо ордынцы зададут тебе жару, враз нагреешься.
– Ништо, бог милостив.
– Удалой перед смертью не пятится, а иной и рад бы упятиться, да некуда.
– Задавит нас орда многой силой своей. Назвал, слышно, Кучум народов великое урево, а нас и семи полных сотен не осталось. [134/135]
Приумолкли, понасупились.
– Не журись, браты, в сечи не всем лечи... А вот, – говорок метнул глазом туда-сюда, – коли кто станет далеко язык выпускать, не избыть тому беды.
– Ведаем.
– Поперечников атаман бьет без промаха... Не забыли Забалуя, Костыгу, Мишку Козла?
–
