шапках.
Раздувая ноздри на волнующие запахи жареного мяса, Ярмак дохнул есаулу в ухо: [136/137]
– Чуешь?
– Угу.
– Баранина...
– Угу...
Атаман глотнул голодную слюну, ляскнул зубами и прошептал:
– Языка мне добудь.
– Добре.
– Живой ногой.
– Я скоро!.. Господи, благослови, – перекрестился Осташка и, ослабив в ножнах шашку, осторожно пополз в густую темень.
Ночь, глухо.
Сморенный усталостью Ярмак задремал... Есаул тронул его за плечо:
– Атаман!
Ярмак схватился за пистолет.
– Атаман, пора и к стану. Языка словил. – На тонком сыромятном ремешке, захлеснутом под горлом петлею, есаул держал татарина и, слегка подкалывая его острием шашки, шипел: – Пикни – развалю надвое!
На казачьем стану было тихо, хотя почти никто и не спал. Сидели и лежали в стругах, кутаясь в меха и дерюжину. Во тьме простуженно бубнили голоса; кто-то однозвучно, в треть голоса тянул заунывную песенку. У огней, опираясь на пищали и рогатины, дремали караульные.
На допросе оробевший татарин кланялся обступившим его бородачам и приговаривал:
– Ум мой мешался, память кунчался, сапсем нисява не знаю...
– Ну, нам с тобой квас квасить некогда, – сказал Ярмак и велел позвать охочего к кровяному делу сотника
