— Поздно. Ты завтра спи дольше. Тебе надо отдохнуть…
Анна Петровна прижала к груди голову сына и баюкала его, укачивая. Вдруг она вздрогнула и застыла…
Над сводом столовой ей послышались шаги.
— У нас кто-то на чердаке…
— Крысы, мама…
Анна Петровна, боясь дышать, потянулась к звонку.
Вошла Лизавета Ивановна и, ни на кого не глядя, принялась убирать со стола.
— Лизавета Ивановна, у нас чердак заперт? — спросила Анна Петровна.
— Конечно, — тихо ответила горничная.
— Ключ где?
— Ключ у Ферапонта, — так же тихо и ровно ответила горничная, продолжая работу.
— Никто не ходил на чердак?
— Никто. Мы не сушим на чердаке.
— Там кто-то есть… Вот послушай… Да перестань же стучать посудой!
Лизавета Ивановна притихла. Что-то стукнуло сверху.
Анна Петровна вздрогнула:
— Кто же это?
— Это домовой, — ровно и тихо ответила горничная, собирая серебро со стола.
— Что за вздор! — Анна Петровна рассмеялась.
— Нет, не вздор! Он уходит из дому… Он собирает пожитки. Укладывается…
— Фу! — отдулась Анна Петровна. — Позовите дворника, кучера и Михайла Семеныча — пусть осмотрят чердак сейчас же.
— Все спят. А дворник дежурит.
— Мама, чтобы тебя успокоить, я пойду сейчас на чердак, и один, — предложил Костя.
— Ночью на чердак не ходят! — заявила Лизавета Ивановна.
— Нет-нет, я не пущу тебя! Конечно, все это вздор! Пойдем, милый, спать…
И, обняв сына, Анна Петровна увела его из столовой.
Синие глаза
Утро встало над Москвой серое, холодное. Легкий ветерок подметал улицы, кидая в лицо прохожих противную холодную пыль. Над городом нависло густое облако колокольного звона. Разбитыми клячами тащились по улицам обшарпанные трамваи, увитые по бокам роями серых солдат, и непременно с мальчишкой на «колбасе» последнего вагона. У хлебных и овощных лавок стояли бранчливые очереди.
— Кто за вами? Я последний! — произнес обычную формулу Андрюшка Кучеров, становясь в очередь.
— Становись, — не оборачиваясь к Андрюшке, сказал солдат с белыми мучными пятнами на спине и аккуратно свернутым мешком под мышкой.
— А ты читал, чего на стенах наклеено? Листочки Военно-революционного комитета. В Петербурге началось. Керенского прогнали, — сказал Андрюшка.
— Полно врать-то! — оглянулась женщина впереди мешочника.
— Ты за хлебом?
— За хлебом.
— Что это у тебя карточек так много? — спросил солдат.
— Я за весь дом. Да еще у нас раненые в лазарете… У меня пропуск на двоих.
— А у тебя тоже много. Ты что, тоже из лазарета?
— Вроде этого.
— К нам теперь и от нас без пропуска ни туда, ни сюда. Юнкера, наверное, теперь до Манежа распространились.
— А документы, — осторожно спросил солдат, — спрашивают?
— Обязательно.
— Батюшки светы! А я из дому ушла рано! — всполошилась баба. — Ни юнкеров, ни пропусков не было. И документов нет — одни карточки. Уважаемый, — обратилась она к солдату, — будь любезный, запомни меня. Я за пропуском побегу. Запомни синие мои глаза…
— Верно, красавица, глаза синие! — подтвердил солдат.
— Не пустят, — заметил Андрюшка.
— Все одно побегу… Граждане, запомните мои синие глаза. У меня трое малых ребят дома.
Она покинула очередь и хотела бежать, но в эту минуту на Волхонку от Моховой влетел грузовик. В кузове тесной кучей стояли, качаясь и толкаясь, юнкера и стреляли назад вдоль улицы из винтовок с примкнутыми штыками.
Очередь прижалась к окнам магазина. Вслед за грузовиком из-за угла вывернулся второй. В нем густо стоял народ в картузах, с винтовками без штыков, направленными вперед; не стреляя, грузовик гнался за юнкерами. Женщина с синими глазами кинулась поперек улицы, хотела прошмыгнуть между грузовиками. Юнкерские пули защелкали по мостовой. Женщина вскрикнула и упала ничком.
Второй грузовик круто повернул, едва не вылетев на панель, чтобы не задавить женщину. Грохнули и с этого грузовика выстрелы, и он помчался дальше, нагоняя юнкеров.
Очередь разбежалась. Из всего народу осталось только двое: солдат и Андрюшка.
— Теперь я первый, — сказал солдат, — а ты последний.
Улица в обе стороны несколько минут была совсем пуста. Гремели запоры железных ворот. Из окон запертой продовольственной лавки смотрели на улицу испуганные продавцы.
Солдат подошел к женщине, посмотрел: взяв под мышки, подвинул ее к краю тротуара и повернул навзничь.
— Готова! — сказал солдат. — Ловко ударили гады! Ладно! Запомню я, милая, твои синие глаза!
Женщина лежала мертвая, строго улыбаясь, и, широко раскрыв синие глаза, смотрела в серое небо.
К лавке подъехал полок на дутых шинах. Из-под брезента смотрели буханки. Вкусно запахло свежим черным хлебом… Лавка открылась… Продавцы начали выгружать хлеб и вносить в лавку, поглядывая на убитую. Извозчик слез с козел, снял шапку и спросил солдата:
— Чего это?
— Юнкера балуются!
— Так…
Солдат отвел Андрюшку в сторону и сказал, бегая белесыми глазами по сторонам:
— Вот что, хлопчик: пропуск у тебя на двоих?
Андрюшка прищурился:
— Видать, товарищ, документов нет? Давай сюда карточки!
Солдат отдал карточки Андрюшке.
Хлеб разгрузили. Извозчик сказал:
— Положите, товарищи, женщину на полок. Чего ей тут валяться! Свезу куда надо.
— И то!
Тело подняли, положили на полок и прикрыли брезентом. Извозчик погнал рысью лошадь с места.
Из двери лавки выглянул заведующий.
— Невелика нынче очередь у нас, — сказал он, обращаясь к солдату и Андрюшке. — Пожалуйте, граждане!..
Солдат и Андрюшка вошли в лавку. Барышня, отстригая купоны, удивилась:
— Что это у тебя, Андрюшка, столько новых карточек?
— А у нас в лазарете народу прибыло, — кивнул Андрюшка в сторону солдата.
Тот отдал честь и распустил свой большой мешок.
Пока они получали хлеб и укладывали его, в магазин набралось один по одному порядочно народу.
Волхонка была пуста. Трамваи не ходили. Женщины и мальчишки с котомками перебегали от одной лавки к другой. Далеко били одинокие выстрелы. Где-то близко застучал пулемет…
— Куда нести-то? — спросил солдат.
— Прямо переулком, за угол, — ответил Андрюшка. — Мы из судаковской усадьбы.
На углу, под каменной стеной судаковского сада, похаживал, ежась от октябрьского холодка, юнкер.
— Пропуск! Куда столько хлеба несете?
— У нас лазарет, товарищ, — ответил солдат. — Пропуск на двоих…
— Проходите.
— А покурить есть?
