— Молодец! — похвалил Бестужев.
Елизавета Петровна кинула рубль на песок к ногам Суворова и сказала:
— Возьми, когда сменишься с караула… Видите, граф, — прибавила она, обращаясь к Лестоку, — русского солдата подкупить невозможно.
ИЕГУДИИЛ ХЛАМИДА[1]
Странная птица
Самарский вице-губернатор Владимир Григорьевич Кондоиди стоял у распахнутого на улицу окна своего кабинета в третьем этаже губернского правления.
Наступила степная, скоротечная весна. По тротуару солнечной стороны плыли, скрывая головы и плечи дам, яркие летние зонтики — розовые, белые, красные, голубые. Припекало. От асфальтовых тротуаров пахло по-летнему, и уже вилась, играя с уличным вихрем, пыль.
В белесом безоблачном небе кружил коршун, медленно ввинчиваясь в небо. Где-то неподалеку кричали грачи, еще не поделившие летошних гнезд.
— Гранки[2] из редакции на цензуру, — возвестил, войдя, курьер.
— Ступай! — не оборачиваясь, резко павлиньим голосом выкрикнул Кондоиди.
Внизу по булыжной мостовой протарахтела и промчалась извозчичья пролетка. В ней прямо и строго сидел кто-то в широком черном плаще — нет, даже не в плаще, а в какой-то широчайшей черной мантии. Голову и лицо седока скрывала черная же шляпа с широкими полями.
— Это еще что за птица? — проворчал начальник, глядя на улицу.
Кондоиди успел заметить только руки, важно скрещенные на палке с загогулиной, твердо поставленной перед седоком. Загибом своим палка напоминала ерлыгу степных чабанов; должно быть, ширококрылая черная «птица» прилетела от южных приморских степей.
Курьер еще стоял в дверях с пухлой пачкой листков в руке. Он повторил:
— Они просили…
— Ступай! Стой! Закрыть окно!
Курьер положил на стол пухлую стопку серых и сырых листков, тиснутых на корректурном станке.
Закрыв окно, курьер на цыпочках вышел. Кондоиди сел за стол и брезгливо отодвинул в сторону обшлагом сюртука стопку гранок.
От гранок нестерпимо пахло скипидаром и прокисшей тряпкой. Грустно вздохнув, Кондоиди достал из ящика белые перчатки, которые сам называл шутя «рабочими рукавицами». Пальцы перчаток были запятнаны отпечатками черной краски. Кондоиди, натянув перчатки на руки, снял колпачок с правой красной чернильницы и накрыл колпачком левую черную чернильницу.
Перебирая листки, вице-губернатор читал их быстро, почти одним взглядом. Все примелькалось: еще убийство в драке, кража, кража, кража, прибыль воды. И опять о том, что на городских окраинах мало фонарей и там «под покровом ночной темноты» нет прохода порядочным людям от «горчишников» — так в Самаре в ту пору называли уличных хулиганов.
— А это что такое? «Черноморье…» «Песнь о Соколе». «Высоко в горы вполз уж и лег там в сыром ущелье, свернувшись в узел и глядя в море».
Кондоиди быстро взглянул на подпись: «Максим Горький».
Кондоиди насторожился, поднял руку с красным пером и застыл. Он был похож в эту минуту на легаша, который сделал стойку и ждет от хозяина только слова «пиль», чтобы вспугнуть дичь.
«Ах вот как?» — воскликнул про себя Кондоиди. Он, не глядя, обмакнул перо в красные чернила, густо перекрестил стихи, зачеркнул название и подпись.
Копейка
Извозчик давно выехал за город. Слева голубела Волга. Проглянули, когда пролетка спускалась в Аннаевский овраг, синие мысы Жигулевских ворот. У извозчика на спине показались темные пятна от пота. Лошадь тяжело поводила боками, вытягивая пролетку в гору. Начался лес.
— Приехали!
Извозчик тпрукнул. Лошадь стала. Седок спрыгнул и пошел в лес.
— Стой, стой! — закричал извозчик, тоже спрыгнув с козел. — А деньги? Рядились за рупь сорок…
— Так ведь за оба конца! Вернемся — расплачусь.
— Мало ли что «в оба конца»! У меня намедни был тоже случай…
Не слушая, седок достал из кармана горстку мелочи, насчитал и высыпал деньги на ладонь извозчика. Извозчик взял кнут под мышку и пересчитал деньги, передвигая их на ладони пальцем.
Седок терпеливо дожидался.
— Рубль тридцать девять копеек… Гони еще одну копейку! — сказал извозчик.
— Именно! — озаряясь улыбкой, подтвердил седок. — Копейку отдам, когда привезешь обратно. Все тебе отдать — без меня удерешь, не дождешься. — Седок подмигнул извозчику, хитро прищурясь.
— А шут те! Как ты догадался? А? А я думал, ты из господ! А у меня намедни был случай — прямо происшествие…
Пассажир, не слушая больше, пошел в лес, помахивая ерлыгой. Извозчик сел на подножку, достал из-за полы кафтана большой извозчичий «портмонет», пересыпал туда деньги, достал оттуда же щепоть махорки, свернул и закурил.
— Вы там недолго, барин, прохлаждайтесь! — крикнул он в лес.
Ответа не было. Пождав еще, извозчик свистнул. Ответа нет. Извозчику стало скучно, и он, кинув вожжи петлей на пенек, осторожно вошел в кусты вслед за своим седоком.
Пройдя меж деревьев, извозчик увидел серую от молодой полыни поляну. Там, на пне, покрыв его хламидой и повесив шляпу рядом на воткнутую ерлыгу, сидел непонятный пассажир. У ног его горел небольшой костерчик. Пассажир склонился к огню. Лицо его было серьезно, вспыхивало гневом, он что-то шептал и черкал карандашом в записной книжке.
Извозчик прикусил язык и попятился назад в кусты. Он вернулся к лошади и сел на козлы.
Скоро возвратился и пассажир и молча сел в пролетку. Извозчик, не оглядываясь на седока, тронул лошадь шажком. Седок его не торопил: похоже было, что он сделал важное дело и теперь ему некуда больше спешить.
Извозчик повернулся на козлах боком и посмотрел в лицо седока:
— Ты что, «по вере»,[3] что ли?
— Вроде того, — ответил седок, мягко улыбаясь, но опять хитро прищуря правый глаз.
— Баптист?
— Нет, я огнепоклонник.
— А звать тебя как?
— Иегудиил Хламида… Слыхал?
— А я и впрямь гляжу: одежда на тебе и шляпа не как у всех.
— Да, это у нас такая форма.
— А у меня почему спина взмокла? Думаю, ударит меж лопаток ножом, ограбит, да сам в кусты…
— Нет, мы, огнепоклонники, этим не занимаемся.
— Кто знат! Намедни я возил по этой же дороге одного такого, тоже за рупь за сорок, только подальше. «Тпру! — сам сказал. — Жди!» — и тоже в кусты. Жду. Вдруг — хлоп из пистолета. Побежал я, а он лежит и уж «прибирается», а из правого виска — кровь. Револьверт в руке.
— А ты что?
— Что «что»? Поехал в часть, доложил приставу. Да еще туда же даром с полицией — конец, да обратно мертвое тело в земскую — тоже даром. Плакали мои рупь сорок копеек.
— Ну, это ты врешь.
— А чего мне врать?
— Так ты же мертвому карманы-то обшарил.
Извозчик оторопело взглянул в лицо седока. Тот смотрел одним глазом.
— И было у него денег в кошельке без малого красненькая. Так-то!
Извозчик раскрыл рот, хотел что-то сказать, сердито повернулся к лошади и огрел ее кнутом.
Въезжая в город, извозчик с явной насмешкой спросил:
— Вас в какие «номера», господин огнепоклонник?
— Не в номера, а в редакцию. Знаешь «Самарскую газету»?
— Ну как же. Это где царь, слитой из чугуна, стоит…
