поместье.
Собственно говоря, такой выход должен был казаться естественным и мне, однако с детства по какой-то непонятной причине меня не прельщала идея превратиться в сельского хозяина, подобного отцу. В душе я надеялся, что произойдет какое-нибудь чудо, которое избавит меня от выполнения этого традиционного долга старшего сына. Годы войны и игра в солдатики, бесспорно, не доставляли мне никакого удовольствия, тем не менее они давали мне возможность, ссылаясь на веские причины, оттягивать неизбежное решение. [19]
Но теперь надо было решать.
— Гебхард, — пробормотал я. — Я уверен, что из меня никогда не получится хороший сельский хозяин.
— Это глупо, — ответил он успокаивающе. — Ты это внушил себе, когда был еще ребенком.
По своим задаткам мы отличались друг от друга так, как только могут отличаться братья. Он был ярко выраженный практик и обладал тем, что называют крестьянской хитростью. Гебхард презирал любую школьную премудрость и за всю свою жизнь едва ли прочел десяток книг. Я всегда завидовал его здравому смыслу. Однако часто он казался мне потрясающе примитивным. В свою очередь он глубоко уважал меня за мою «ученость», которая казалась ему непостижимой. В то же время часто у него вызывали озабоченность мои рассуждения и мыс- ли, которые казались ему не только бесполезными, но иногда даже чудаческими и неумными.
Однако нас связывали тесные, неразрывные узы. Мы знали друг друга так хорошо, как это редко бывает между братьями. Объяснялось это, бесспорно, тем, что с раннего детства мы могли рассчитывать только друг на друга. У сыновей барона из бранденбургского рыцарского поместья не бывает настоящих товарищей. Мы участвовали вместе с деревенскими парнями в самых отважных проделках и тем не менее были для них барчуками из замка. Между нами всегда существовала пропасть. Почти такая же широкая пропасть, хотя и несколько иного рода, существовала, разумеется, между нами, детьми, и взрослыми: родителями, домашними учителями, гувернерами или дядями и тетями, которые постоянно придирались к нам. И только Гебхард был для меня единственным надежным союзником, с которым я мог делить свои самые интимные радости и горести. Гебхард не понимал моих сомнений, однако чувствовал, что для моей натуры такие конфликты неизбежны, и пытался помочь мне.
Наше владение состояло из трех поместий, и нас было трое братьев. Каждый должен был получить одно поместье в наследство. Так как я был старшим, мне надлежало стать владельцем основного фамильного имения под названием Лааске. Это имение отец, разумеется, будет сохранять в своих руках дольше всего. [20]
— Ну и вот, — сказал Гебхард после раздумья. — Отец ведь умрет не раньше, чем я получу образование. И если ты обязательно захочешь заняться чем-либо другим и не получишь достаточных знаний для ведения хозяйства к тому времени, когда Лааоке перейдет в твое владение, я в конце концов смогу управлять им за тебя.
Его слова обрадовали и в то же время несколько пристыдили меня. Как и во многих подобных ситуациях в детстве, я сказал себе: «Как бы смог ты справиться с жизненными проблемами, если бы не было Гебхарда?».
* * *
В середине следующего дня наш полк вновь вступил в Потсдам. В 1914 году солдаты, выезжая на фронт, гордо восседали на боевых конях. На их блестящих киверах развевались султаны из перьев и блестели шнуры. Они были в нарядных голубых уланках — желтая грудь колесом. Это была «гвардия, которая любит нашего кайзера; она умирает, но никогда не сдается. Ура!». Теперь мы возвращались потрепанные, грязные, в бесцветных полевых мундирах, с бесформенными стальными горшками на головах, возвращались на собственных ногах. Другие мотивы, другие слова встречали теперь нас: «Три лилии, три лилии посажу я на твоей могиле».
— Не очень шикарный вид у вас, — заметил с усталой кисло-сладкой усмешкой отличающийся лаконичностью длинный ротмистр князь цу Солмс-Барут.
Тем не менее с военной точки зрения полк представлял собой значительную силу. Прежняя дисциплина не ослабла. Полк состоял большей частью из здоровых крестьянских парней. В состав солдатских.....советов, которые создали и у нас, были избраны почти исключительно старые унтер-офицеры и ефрейторы-сверхсрочники. Они умели уважать начальство. На площади перед Потсдамским дворцом быстро собралось несколько сот бюргеров, приветствовавших своих старых знакомцев. Окна дворца безжизненно глядели на серый зимний день. Господин кайзер, который некогда принимал здесь парады, очевидно сидел сейчас у теплого камина в Голландии и пил кофе. Тем не менее, чтобы сохранить традицию, наш бывший командир генерал фон Чирски унд Бёгендорф, флигель-адъютант его величества, дал приказ пройти по площади парадным маршем. [21] Он стоял перед нами, этот старый любитель красного вина, этот ландскнехт, со своими острыми кайзеровскими усами и оглушительным голосом, потрясающим окрестности, и слезы текли по его обветренным щекам. Пройдя парадным маршем, мы поплелись дальше и, когда стемнело, оказались у хорошо знакомых нам желтых казарм на Егераллее, где мы должны были провести последние дни нашей военной службы.
Все мы были заняты подготовкой к увольнению из армии. Однако на следующий день внезапно раздалась команда:
Тревога. В боевом снаряжении на двор, строиться!
Этого еще нам не хватало. Но дисциплина была еще достаточно крепка, и в строй стали почти все. Новая команда: «По отделениям, справа, вольным шагом, марш! Направление — вокзал».
Пригородный поезд с локомотивом под парами был уже подан. Не успели мы разместиться, как он тронулся. Это был хорошо знакомый путь: через Ванзее-Целендорф к Потсдамскому вокзалу. Там нам приказали выгрузиться. Огромный зал, обычно переполненный народом, был пуст и темен. Тишина казалась страшной. Раздался выстрел. Стеклянный квадрат верхней арки был разбит. У наших ног со звоном упали осколки. Кто-то из нас, нервничая, неосторожно нажал на спусковой крючок. Затем опять напряженная тишина ожидания. Наконец прогремел хорошо знакомый нам командирский голос генерала фон Чирски:
— К дворцу рейхсканцлера на Вильгельмштрассе шагом марш! Дальнейшие распоряжения последуют на месте.
Вильгельмштрассе тоже была погружена в полную темноту. Только перед дворцом рейхсканцлера горело два жалких фонаря. Мы топтались у ограды дворца, пытаясь согреть ноги, так как и здесь нам пришлось немало ожидать.
Вновь раздался голос фон Чирски:
— Офицеры и члены солдатского совета, вперед! [22]
Генерал стоял у одного из фонарей; рядом с ним находился маленький толстый гражданин с усиками, в котелке и черной пелерине. Чирски что-то говорил ему, я расслышал только слова: «Господин Эверс, теперь несколько вдохновляющих слов к войскам!». Маленький человечек начал речь. Это был народный уполномоченный, а впоследствии президент Фридрих Эберт{1}. Возможно, фон Чирски тогда действительно не знал его имени, однако мне почему-то кажется, что он сознательно исказил его, чтобы дать почувствовать этому социал-демократу ту дистанцию, которая отделяет флигель-адъютанта его величества, в руках которого находится полк, от ищущего помощи парламентария, дистанцию, которая существует и должна быть сохранена. Эберт, оставаясь в полутени, говорил нам:
— Гвардия всегда находилась на переднем крае, когда ее призывала родина. Сегодня вы должны совершить ваш, может быть, последний, но зато величайший подвиг. Золотыми буквами впишет он навечно имя вашего полка в анналы немецкой истории. От вас зависит судьба Германии — погибнет ли она в эти критические дни или воспрянет для нового расцвета. Еще никогда отечество не ошибалось, взывая к патриотизму и храбрости своей гвардии. Вы будете среди тех, кто выкует будущее, которое обеспечит всем нам мир, свободу и справедливость, превратит нас в единый народ братьев!
Мы были действительно воодушевлены и готовы от всего сердца приложить все усилия для достижения подобной цели. Единственным препятствием на этом пути были отдельные бессовестные хулиганы, как называл их Эберт, любящие ловить рыбу в мутной воде и желающие увековечить хаос, чтобы установить свое неограниченное господство. Наша святая задача, говорил он, разгромить эти мятежные банды. Под бандами он разумел матросов, сторонников Союза Спартака, которые засели в этот момент в кайзеровском дворце и конюшнях.
Воздействие речи Эберта было так велико, что мы, офицеры (все графы и бароны), немедленно приняли решение продемонстрировать истинность охватившего нас нового духа товарищества тем, что первый раз в жизни потащим на себе ящики с боеприпасами. Собственными руками мы тащили их по двое к Унтер-ден-Линден. [23] Моим напарником являлся толстый лейтенант фон Кригехейм. У него на плечах была тяжелая меховая шуба, и пот струился по его лицу. Кригсхейм был прожигателем жизни и завсегдатаем ресторана самого артистократического в то время отеля «Бристоль». Когда мы проходили мимо этого отеля, портье попытался приветствовать нас. Кригсхейм смущенно отвернулся в сторону.
Мы пробрались в здание университета. В его полутемных коридорах клевало носом или спало много солдат самых различных родов войск. Мы забрались в пустой зал и легли рядом со своими солдатами.
В середине ночи раздался сильный стук в дверь и вслед за тем отчаянный крик: «Красные здесь!». Мы вскочили, как угорелые, однако тревога оказалась ложной. Просто полковой адъютант Альфред фон Мумм, отпрыск известной фирмы по производству шампанского, потерял власть над собой и со страху начал орать.
Утром, задолго до рассвета, мы вышли наружу и заняли позиции. Я залег с двумя пулеметами за балюстрадой собора, как раз напротив пятого портала кайзеровского замка. В полумраке рассвета я увидел перед собой балкон с огромным кайзеровским гербом. С этого балкона 1 августа 1914 года Вильгельм II произнес слова, которые звучали очень похоже на сказанные вчера Эбертом: «Для меня существуют только немцы!».
Несколько фургонов с пивом с шумом прокатили мимо. Увидев нас, возчики начали хлестать своих тяжеловозов, и те галопом проскочили по мосту через Шпрее. Внимательно приглядевшись, я заметил у портала группу ожесточенно спорящих людей. Среди других офицеров я увидел и толстого Кригсхейма. Офицеры явно призывали матросов к капитуляции. Вдруг офицеры повернулись и побежали к своим линиям. В этот момент из Люстгартена раздался первый артиллерийский выстрел по дворцу. С шумом свалилась вниз половина кайзеровского герба. Она упала как раз туда, где только что стояли парламентеры. Через несколько минут осколок гранаты вонзился в ногу моего левого наводчика Касперчока. Тот вскрикнул. Однако рана оказалась не очень опасной. [24]
Стрельба с нашей стороны продолжалась долго, пока около десяти часов утра над замком не был поднят белый флаг. Портал открыли, и мы победоносно ворвались в дворцовый двор. Со всех сторон нас обступили матросы; они сдавали нам оружие, которое мы складывали по углам. Но что же будет дальше? Мы не завтракали и ощущали сильный голод. Матросы рассказали нам, что в нескольких залах дворца они нашли большие запасы печенья и шоколада, которые, видимо, были сделаны императрицей. Мы, только что стрелявшие друг в друга, отправились за кайзеровскими сластями и вскоре завязали мирный интересный разговор. Эти сцены братания внезапно прервал приказ: «Занять огневые позиции у окон!». Приказ, разумеется, относился только к нам — победителям. Безоружные матросы заклинали нас не стрелять в земляков. Мы бросились к окнам. То, что я увидел, было потрясающе. Как черный поток, неслась по
