Сальные руки жадно ощупали рукоятку, погладили лезвие. Лицо офирца оставалось невозмутимым, но от взгляда Конана не ускользнуло, что на висках высокородного проступил пот, а в глазах появился лихорадочный блеск. Но, видимо, в роду Ульфиуса были не только вельможи, но и торгаши, потому что офирец, состроив равнодушную мину, проговорил:
— Он не так хорош, как мне казалось. Старинной работы, но ничего особенного. Впрочем, я мог бы дать за него золотой, просто из расположения к тебе.
Конан молчал.
— Хорошо. Пять. Я богатый человек и могу позволить себе маленькие прихоти, даже нелепые.
Киммериец только покачал головой.
— Сколько же ты хочешь за эту старую железку?
— Ровным счетом ничего. Этот клинок уже не раз выручал меня, и я с ним не расстанусь.
— Что ж, считай, что ты упустил удачный случай сбыть с рук этот хлам. Не выпить ли нам еще вина?
Наполняя вином кубки, Ульфиус лихорадочно соображал, как завладеть клинком, не привлекая к нему внимания. Если Аримиум или кто-то из наемников хотя бы заподозрит, какая мощь заключена в мече, множество жадных рук потянется к нему. То ощущение, которое пронзило его, когда он первый раз увидел оружие в руках варвара, было верным. Как хорошо, что никто в караване и понятия не имеет о магии. Конечно, и сам он только слегка приблизился к тайному знанию. В свое время он скрывал в потаенных покоях своего дома в Ианте стигийского жреца, изгнанного за пределы Стикса. Стигиец ценил мрачные тайны Змееголового гораздо ниже радостей плоти. К сожалению, от него пришлось избавиться: он стал слишком требовательным, вино поглощал бочонками, без конца обжирался и даже начал поглядывать на женщин, обитавших в доме. К тому же Ульфиус опасался, что слуги что-нибудь пронюхают и разболтают и тогда на него ополчатся жрецы Митры. Жаль, очень жаль, он не успел многого почерпнуть из косноязычных объяснений вечно пьяного слуги Сета. Конечно, с тех пор он усердно собирал, не жалея денег, старинные пергаменты, но в них столько неясного…
Тем не менее он знал достаточно, чтобы осознать: меч — средоточие могущества, власти, огромной власти. Не понятно, как проявляет себя сила, заключенная в мече, что именно она несет тому, кто владеет клинком, но это не смущало офирца. Главное — заполучить меч, а там уж он разберется во всем, пороется в манускриптах… К счастью, этот тупой полуголый дикарь, кажется, не понимает, каким сокровищем обладает, иначе он бы уже вел за собой дикие орды в набег. Если меч и обнаруживал необычайные свойства, варвар, скорее всего, по скудоумию приписал себе заслуги магической силы. Жаль, что он не соблазнился деньгами… Повстречайся они в Ианте, Ульфиус и не подумал бы торговаться — верные ему люди закололи бы бродягу в темном закоулке и принесли меч хозяину, не задавая лишних вопросов. Однако наемников, сопровождавших караван, отбирал Аримиум, и те преданы ему, как псы. Он, Ульфиус, не может отдавать приказания этим негодяям. А их начальник, похоже, взял киммерийца под свое покровительство.
— Скажи, а где ты раздобыл это старье? Наверно, вытащил из кучи лома, предназначенного на переплавку. Только не говори, что купил его.
— Этот меч я завоевал в честном поединке.
— Ха, значит, какой-то недотепа лишился жизни из-за такого хлама?
— Я бы так не сказал, — не сразу ответил киммериец, подумав, что нельзя отнять жизнь у мертвеца.
— Какая жалость! А я уже надеялся услышать историю о том, как ты снес ему голову или выпустил кишки. Люблю послушать что-нибудь эдакое. Горячит кровь.
Конан, едва сдержавшись, чтобы не наговорить дерзостей, ответил просто:
— Я не мастер рассказывать истории.
— Конечно, конечно, за тебя говорит сталь, мой юный герой. Мне горько думать, что такой храбрец должен довольствоваться жалким оружием. Знаешь, я чувствую к тебе большое расположение. По годам ты мог бы быть мне сыном. — Тут Конан мысленно вознес хвалу Крому и всем Светлым Богам за то, что был зачат не этой горой жира, которая словно растеклась перед ним по подушкам. — Да, я всегда мечтал иметь такого сына. Я хочу сделать тебе подарок. Золоченые доспехи, шлем и какое-нибудь оружие. Больше всего тебе подошли бы секира и палица. Да, да, именно секира! Могучее оружие в могучих руках. Увы, я не вожу с собой таких вещей. Но кое-что у меня есть. Броко! — В шатер тотчас проскользнул похожий на хорька слуга. Стремительность, с которой он появился, наводила на мысль, что все время хлипкий человечек подслушивал где-то поблизости. — Открой мой сундук и покажи гостю клинки, которые лежат сверху, завернутые в шелк.
Изображая всем своим видом, что лично он не дал бы оборванцу даже кусок кизяка для костра, слуга извлек из сундука сначала кривую туранскую саблю, затем диковинного вида меч с волнистым клинком, пару кинжалов, зингарскую ламиру. Все это было дорогое оружие, украшенное драгоценными камнями, накладками из золота и серебра в виде звериных морд, священных символов и орнаментов.
— Выбирай, не смущайся, — предложил офирец. — А этот твой меч… Что же с ним делать? Думаю, ты не сможешь всучить его даже слепому. Но и бросать жалко. Оставь его мне. Я сохраню его в память о нашей встрече.
— Ты очень щедр, благородный Ульфиус, — усмехнулся варвар. — Но я не могу принять твой дар. Конечно, мой меч не стоит и десятой доли того, что можно выручить за твое оружие. Но я к нему привык. А это все игрушки, которые таскают на поясе богатые бездельники, чтобы их не перепутали с женщинами.
Офирец чуть не изошел желчью. Вольно или невольно Конан угодил в больное место. Сколько Ульфиус помнил себя, он всегда боялся. Он окружал себя оружием, увешивал им стены роскошного дома в Ианте, играл с ним, лаская металл, как женскую кожу. Он не мог уснуть, если пальцы его не нащупывали рукоятку кинжала под подушкой. Ничто иное не будило в нем такого бешеного вожделения, потому что оружие дарило ему иллюзию силы. Но рядом с людьми, подобными Аримиуму или киммерийцу, эта иллюзия таяла, и Ульфиус ненавидел их так же сильно, как и боялся.
Офирец закудахтал, изображая смех, и даже вытер воображаемые слезы:
— Ты прав, прав тысячу раз. Не все обладают таким львиным сердцем, какое бьется в твоей груди. Слабые люди должны искать себе опору в оружии или вине. А есть еще такое зелье… Его привозят из Кхитая и Вендии. Очень дорогое, но одна щепотка дарит блаженство, которого не из ведать даже с самой прекрасной женщиной. Черный лотос делает счастливым любого, труса превращает в храбреца, а смельчака уподобляет богам. Я иногда позволяю себе капельку. Не хочешь ли попробовать?
— Благодарю, но я бы лучше отдохнул. — Киммериец решительно поднялся. — Небезопасно, знаешь ли, тешить себя сладкими снами, когда кругом так много коварных людей.
Прежде чем уснуть, Конан долго ворочался. Неприхотливый варвар был приучен суровой жизнью мгновенно погружаться в сон, что бы ни служило ему ложем — охапка гнилой соломы или голая земля. Но сейчас его лишали сна тревожные мысли. Офирец хотел во что бы то ни стало заполучить меч. Зачем? Добавить еще одну игрушку к тем, что таскает с собой в сундуке? Что им движет — пустая прихоть праздного толстосума, который привык потакать своим капризам, или тайный умысел? Не знается ли высокородный с Темными Силами, которые открыли ему то, что Конан узнал благодаря вендийцу? Если это так, Ульфиус не оставит попыток завладеть мечом. Странно, что он еще не приказал охранникам попросту отобрать клинок у оборванца. Наверное, побоялся открыться кому бы то ни было. В любом случае нужно быть осторожным…
Усталость взяла свое, и киммерийца сморил сон. И всю ночь ему снился тот, кто когда-то владел мечом. Теперь вместо рабского ошейника он носил ожерелье из золотых самородков. Он вел за собой воинов в далекие земли, чтобы предать огню и мечу города и селения. Он носился по полю битвы, как вихрь. И везде горы мертвых тел отмечали его путь, путь Смерти. Его клинок косил людей, как траву, и делал своего хозяина неуязвимым. Ни стрела, ни копье, ни меч не могли пробить невидимой оболочки, которая защищала черноволосого гиганта надежнее самых тяжелых доспехов. Вчерашний раб обрел великую славу, богатство и далеко простер пределы своих владений.
И когда юный варвар пробудился на рассвете, улыбка торжества играла на его губах. Теперь он твердо знал, что никогда не расстанется с мечом. Он тоже когда-то был рабом, испытал унижения и голод.
