забуксовала, превратившись из стремительной и победоносной в изматывающе-обременительную. Хитлер был лишён истинного военного гения, но хотя бы обладал отчаянным авантюризмом, позволявшим ему совершать невозможное; Дитль же не имел и этого. В конце концов он принял решение пожертвовать своей страной и её интересами, но не своей властью.
8 августа 1945 года Дитль лично подписал четырёхсторонний Женевский договор...'
На следующей странице было продолжение:
'...который положил конец законным притязаниям Германии на окончательную победу и доминирование в мире. Этот капитулянтский по своей сути документ дойчская пропаганда до сих пор восхваляет как величайшую победу. Я ещё не раз вернусь к этому позорному и нелепому договору. Пока же только скажу, что, как дойчский воин, неоднократно рисковавший жизнью во имя Германии, я считаю этот договор оскорблением своей воинской чести, как потомок германцев и член Тевтонского Ордена - величайшим предательством деяний предков, а как политический мыслитель - постыдной ошибкой, все последствия которой...'
'Тоже мне, политический мыслитель', - зло подумал Власов. 'Интересно, что он скажет про атомную бомбу?'
'...станут ясны лишь отдалённым потомкам.
Не скрою, моя позиция может быть не понята дойчами, воспитанными на продитлевской пропаганде. Мирный договор и отказ от множества территориальных приобретений Германии подаётся как необходимая жертва или военная хитрость, позволившая избежать ядерной войны в Европе - в условиях, когда у Германии не было атомного оружия. Никому не приходит в голову, что преступная задержка с созданием атомной бомбы целиком и полностью лежит на совести германского руководства, то есть прежде всего Дитля. Именно он, и никто другой, виновен в том, что дойчи не подчинили себе атомную энергию первыми. Достаточно снять шоры с глаз, чтобы понять: следовало бросить все усилия и все средства на ядерный проект. Можно было похитить ядерные секреты у врага. Наконец, в самом крайнем случае можно было рискнуть и продолжать войну: вряд ли наши враги в ту пору обладали достаточным количеством ядерных зарядов, чтобы сокрушить сердце Германии. Нет ничего невозможного, если напрячь волю. И, добавлю, нет ничего возможного, если воля отсутствует - или, хуже того, склоняется к компромиссу, к спокойствию любой ценой'.
Власов достал влажную салфетку и вытер лоб: в комнате было жарко. Рассуждения князя были ему знакомы: будучи школьником, он сам задавал такие вопросы - себе и взрослым, за что не раз и не два получал нагоняй от учителя истории. Впоследствии, когда он сам вдосталь поварился в закулисных делах, он только удивлялся, каким образом Дитлю - в его-то отчаянном положении - удалось не только сохранить власть (и, следовательно, страну), но выиграть войну на Востоке и удержать Западный фронт. Князю, однако, было удобнее занять радикальную позицию, отличающуюся от известных рассуждений дедушек из Национал-Патриотического Фронта разве что отсутствием прохитлеровской риторики. Что напишет князь по поводу Обновления?
Это выяснилось через три абзаца, наполненных всё тем же недовольным бурчанием:
'Я не буду подробно анализировать прочие действия Дитля - а именно, искусственное создание поста Райхспрезидента и его узурпация в 1949 году, его бездарная экономическая политика, ввергшая Райх в послевоенный кризис, запоздалое и непомерно дорогое решение атомной проблемы, позорная Нобелевская премия мира, принятая Райхспрезидентом из рук западных плутократов. Присущая каждому честному дойчу лояльность до поры до времени заставляла меня терпеть и молчать, несмотря на всё то, что я знал об этом человеке.
Последней же каплей послужил так называемый Второй чрезвычайный съезд Партии и последовавшая за ним компания истребления подлинно германского духа, фарисейски именуемая 'Обновлением'. В конце книги я освещу подробнее это величайшее преступление против дойчских патриотических идеалов и национальных интересов. Пока скажу лишь одно: именно это побудило меня к тяжелейшему в моей жизни решению - я покинул пределы Отечества. Горький парадокс состоит в том, что я нашёл приют и помощь в стране, самое существование которой противоречило многим моим прежним взглядам. Обо всём этом - то есть о моём переезде в Россию и сопутствующих ему обстоятельствах - я буду говорить подробно в последней части книги'.
Слово 'помощь' Власова заинтересовало: старик то ли проговаривался, то ли прямо намекал на какое-то участие или интерес российских властей... Впрочем, решил Власов, сначала нужно просмотреть текст до конца.
Очередная страница начиналась словами:
'Но вернёмся к событиям 1941 года. Прежде всего, я намерен разоблачить помпезный, но ничего общего с истиной не имеющий миф о так называемом 'перелёте Дитля', призванном затмить в умах другой перелёт. Я свидетельствую - по крайней мере за сутки до начала событий Эдвард Дитль уже находился в Берлине, чему я сам был свидетелем'.
Власов шумно выдохнул. Это было сильное заявление.
'В наш круг его ввёл Йодль, который был связан с Дитлем через своего брата Фердинанда. Однако, активнее всего его продвигал Канарис. До сих пор помню его слова: 'Это необходимый нам человек, который возьмёт на себя всю грязь'. Имелась в виду силовая часть переворота.
В ту пору я не знал, что Эдвард Дитль ещё в 1920-м году, вернувшись на военную службу, занимался развёртыванием системы партийной пропаганды в войсках и партийной же разведывательной сети, иной раз выполняя при этом весьма деликатные, чтобы не сказать больше, задания. Если бы мне это было известно заранее, я, может быть, отнёсся бы к этому человеку с большим вниманием. Тогда же я, как и большинство заговорщиков, видели в нём и в его горных егерях всего лишь орудие наших планов.
Впервые я увидел его лично накануне событий, то есть 29 августа 1941 года. Признаюсь честно, в тот момент он произвёл на меня самое благоприятное впечатление. Высокий, подтянутый, с честным открытым лицом, он казался настоящим дойчским героем. Он полностью разделял наши цели и идеалы и был готов буквально на всё. Кроме того - впрочем, это было главное - за ним стояла сила, а именно альпийские стрелки. Оказывается, Дитль своим личным распоряжением перебросил часть наиболее преданных ему...' Здесь текст обрывался всё тем же квадратом.
Следующий дат начинался с триста сороковой страницы.
'Воистину, история не знала столь бредовой авантюры, столь плохо подготовленного плана, увенчавшегося в конечном итоге успехом! Вспоминая это сейчас, могу сказать так: мы все должны были погибнуть. Нас спасла череда случайностей, а также та наглость отчаяния, которую иногда проявляют осуждённые на смерть, бросаясь со скованными руками на палача.
Прежде чем продолжить, я напомню интересную, но мало кем замечаемую деталь. Несмотря на горы книг, посвящённых Сентябрьским убийствам, до сих пор не существует ни одной сколько-нибудь убедительной реконструкции того, что же именно происходило в то роковое утро. Не существует даже полного списка всех жертв - точнее, имеют хождение несколько его версий, и имперские историки с увлечением спорят, был ли такой-то депутат, охранник или просто случайно попавший в здание посетитель жертвой Сентябрьских убийств или нет.
Официально это объясняется тем, что Комиссия первым делом наложила лапу на все материалы, связанные с Сентябрём: на всякий случай секретом было объявлено всё. Впоследствии же началась обычные в таких случаях бюрократические игры - выяснлось, что основная масса документов не может быть вынесена в публичный доступ в сколько-нибудь обозримом будущем. Специально прикормленные историки на содержании известных служб иногда получают возможность посмотреть тот или иной документ, что только запутывает дело. Во всем Райхсрауме не существует даже ни одного художественного фильма, где сцены убийств были бы сняты на плёнку. Великая Лени Рифеншталь лично говорила мне, что пыталась получить разрешение на съёмки подобного фильма, но получила решительный отказ. Неудивительно: владыки Райха не хотят, чтобы у его жителей появился бы хоть какой-то образ, пусть ложный, но всё-таки образ этого важнейшего события нашей истории. Слепое пятно и отсутствие всякого света - вот то единственное, что их устраивает.
Я восполню этот постыдный пробел в исторической правде - так, как могу. Разумеется, кроме моих личных воспоминаний здесь будет и то, что мне удалось выяснить, пока я ещё находился в рядах заговорщиков, уже победивших, но ещё не вступивших в схватку друг с другом и поэтому откровенных. Впрочем, время откровенности быстро кончилось.
Начнём с того, что заседание Райхстага было назначено на раннее утро - по личной просьбе (то есть приказу) Хитлера, намеренного выступить с речью. Мы были уверены, что эта речь будет посвящена разоблачению 'подлого заговора против Фюрера и народа Германии'. В пользу этой версии говорило и то, что была запланирована радиотрансляция. Впрочем, Хитлер любил звуки собственного голоса и при каждом удобном случае стремился облагодетельствовать всех дойчей возможностью лишний раз послушать извергаемый им вздор, иногда по нескольку часов подряд.
Нельзя сказать, что здание Райхстага не охранялось. Напротив, оно охранялось слишком хорошо. Существовали как минимум две практически независимые системы охранения помещений, одна из которых занималась исключительно нижними ярусами здания и катакомбами, в том числе охраной подземных ходов, включая пресловутый подземный ход в здание председателя Райхстага. Кроме того, важные персоны посещали здание вместе со своей охраной. Особенно боялись личной охраны Хитлера - полномочия этих людей были столь же высоки, как и их подозрительность.
Однако, внешнее охранение здания было откровенно слабым - это было ясно даже мне. Психологически это можно понять: дворец, находящийся в центре имперской столицы, не воспринимался как...'
Здесь текст обрывался, а за ним шла страница триста сорок четвёртая.
'...его личное участие. Дитль был в числе тех пятерых, которые поднялись на купол здания. Как бы то ни было, но это был достойный и смелый поступок, и я должен повторить эти слова даже сейчас.
Подъём представлял собой гротексное зрелище. 'Эдельвайсы' поднимались по отвесной стене Райхстага, легко вбивая альпинистские крюки в щели между плитами. Я никогда не мог бы предположить, что подобный способ штурма вообще возможен, если бы не видел это собственными глазами.
Впрочем, что касается видимости, то она оставляла желать худшего: сентябрьская ночь была недостаточно тёмной. Однако ловкость и проворство 'эдельвайсов' были таковы, что их тела почти сливались с густой чёрной тенью, отбрасываемой зданием. Двигались они почти бесшумно. Кажется, я слышал приглушённый стук: удары наносились горными молотками, снабжёнными специальными твёрдыми каучуковыми насадками, но совсем бесшумными они всё- таки не были.
После того, как первые пятеро поднялись, по тросам стали поднимать какое-то оборудование. Тогда я не мог разглядеть, что это такое. Возможно, если бы я знал, какое именно оружие они собираются применить, я иначе оценивал бы наши шансы.
Сколько времени это продолжалось, не помню. Мне это показалось вечностью. Так или иначе, у них были все шансы оказаться замеченными, несмотря на удачно выбранное место и густую тень. Я до сих пор уверен, что какой-нибудь старичок, ветеран прошлой войны, страдающий бессонницей и подозрительностью, мог заметить скрытное движение на стене. Возможно, в его жалкой квартире не было телефона, чтобы немедленно сообщить в полицию, и он решил подождать до утра - а утром его всё-таки сморил сон?.. Если говорить о нашем душевным состоянии в ту решающую ночь, то я назвал бы его возвышенным. Не было ни страха, ни той мелочной суетливости, которая обычно маскирует страх. Светлеющее берлинское небо, чёрно-серая колоннада Райхстага - всё это не внушало нам ни ужаса, ни надежды. Все были спокойны и собраны, равно готовые к победе и поражению. Как сказал великий дойчский поэт (а разве можно не считать дойчем того, кто в цветущие годы оставил своё случайное место рождения ради Германии?), блажен тот, кто посетил сей мир в его роковые минуты. Нечто подобное мы ощущали все. В нас билось одно сердце, в нас жило одно дыхание, мы чувствовали себя единым целым'.
