Власов встал с пола, задвинул дверь, расстегнул сбрую и сунул 'стечкин' в карман.
- Поздравляю, коллега, - сказал он русскому, усаживаясь в кресло второго пилота, - мы справились.
За шумом винта и в закрытой кабине он не слышал, как снова растет за облаками реактивный рев - причем вовсе не со стороны Парка Победы. А затем голубое тело 'элки' с красным силуэтом стрижа на брюхе пробило облака впереди, прямо над проспектом. Стриж пикировал на добычу.
* * *
- Как вы видели, истребитель, чудом избежав столкновения с вертолетом, ушел в облака. Мне кажется, самолет получил какие-то повреждения... Возможно, только что мы наблюдали попытку покушения на Клауса Ламберта! Меж тем его кортеж, не снижая скорости, проносится мимо меня... Эдвин! (Эдвин вздрогнул и послушно проводил камерой автомобили) Но что это? Я опять слышу гул самолета! О боже, это снова он! Он пикирует прямо на меня!! Снимай, Эдвин!! Да снимай же скорей, дебил!!!
Водитель Ламберта, которому все же успели сообщить о происходящем в небе, сумел сделать невозможное. Он на полной скорости развернул тяжелый лимузин в управляемом заносе и на визжащих и дымящихся шинах рванул назад, попутно избежав столкновения с машиной сопровождения. Водитель был отличным профессионалом. Пилот, смотревший на несущуюся навстречу бескрайнюю стену земли, был любителем. Но он все же успел отдать ручку от себя, переводя нос сперва вертикально вниз, а затем назад. Земля и небо поменялись местами, и отрицательная перегрузка выплеснула его кровь через дыру в шее за несколько миллисекунд до того, как самолет, автомобиль и четыре человеческих существа стали единым клубом огня.
* * *
(В кадре - мир, поваленный набок. Вертикальный край дороги, на другой ее стороне - горизонтальные столбы с гирляндами праздничной иллюминации. Иллюминация выключена, но откуда-то сверху прорываются сполохи огня. Затем камера поднимается, поворачивается, обретает нормальное положение. В кадре появляется Майк Рональдс, его лицо и одежда в грязи.)
- Нашу съемочную группу накрыло взрывной волной, но, к счастью, все целы. Но вы видите этот черный дым, поднимающийся за моей спиной? Это все, что осталось от Клауса Ламберта и его зловещих планов! Да, сегодня воистину черный день для нацизма! Это был Майк Рональдс, специально для CNN!
* * *
Фридрих молча смотрел, как косо тянутся к серому небу черные клубы дыма. Подсознание летчика, анализируя эту картину, автоматически подсказывало: ветер западный, порывистый, скорость у земли от трех до семи метров в секунду...
- Куда теперь? - спросил русский вертолетчик, хотя Власов больше не угрожал ему пистолетом.
'Действуйте согласно вашим должностным инструкциям', - хотел ответить Фридрих, но эта фраза была слишком длинной.
- Куда хотите, - устало ответил он, закрывая глаза.
Когда вертолет коснулся земли, он уже крепко спал.
Epilog
Берлин, Трептов-парк. 23 мая, день.
Утренний прогноз сулил 'кратковременные дожди в течение дня', но кучевые облака так и не утратили безмятежного белого цвета, а к полудню небо и вовсе совершенно очистилось. Солнце припекало, словно стоял уже июль, но народу в парке почти не было: все-таки рабочий день, а мамаши с детьми издавна предпочитали для прогулок более тенистые и менее строгие места. Лишь какие-то пичуги перекликались в аккуратно подстриженных кронах. Все, как обычно, словно ничего не случилось... вот разве что в прежние времена на глаза бы уже попались одна-две группы туристов, внимающих экскурсоводу. Сейчас автобусная стоянка перед мемориалом Павших Героев была пуста.
Фридрих подумал с иронией, что, происходи это все в книге или фильме, автор непременно нагнал бы на небо угрожающих или наводящих уныние туч, заставил бы деревья вздрагивать от резких порывов ветра, а птиц - носиться над парком с хриплыми криками, и оборвал бы повествование громовым ударом бури, за секунду до падения первых капель; впрочем, так, вероятно, поступила бы Рифеншталь, а Феллини просто снял бы мелкий, по-осеннему безнадежный дождь, пузыри под ногами прохожих, мокрый мусор, забивающий водосток... Но природе, как всегда, не было дела до художественных канонов - погода оставалась до пошлости прекрасной. И потому сидевший на лавочке в тени старик в плаще, опиравшийся обеими руками на рукоять уткнутого в асфальт старомодного нескладывающегося зонта, смотрелся особенно нелепо. Очевидно, он поверил прогнозу и ожидал дождя; что ж, если так - ждать ему придется долго. 'После дождика в четверг', - припомнилось Фридриху русское выражение; да, к сегодняшнему дню подходит идеально. Старик был грузен, лыс и всем своим обликом походил на какого-нибудь отставного бухгалтера, всю жизнь проработавшего в мелкой конторе, а ныне интересующегося исключительно своими гортензиями. 'Впечатление, что он поправился килограммов на пятнадцать', - подумал Власов. Нет, конечно, за полторы недели это вряд ли возможно. Видимо, все дело в выправке, от которой не осталось и следа.
- Добрый день, шеф, - сказал Фридрих, садясь рядом.
- Двойная ошибка, - откликнулся Мюллер своим обычным брюзгливым тоном, продолжая смотреть куда-то в пространство перед собой, - день не добрый, и я вам больше не шеф. Вообще говоря, теперь я вам не шеф уже дважды.
- Я знаю, - сказал Власов. Собственно, он был даже удивлен, что отставка Мюллера последовала так поздно.
- Вы ведь не в обиде на меня за тот, первый раз? - продолжал старик. Фридрих счел вопрос риторическим и промолчал. Но бывший шеф явно ждал ответа. Ого, подумал Власов. Мюллер, всерьез интересующийся душевными терзаниями уволенных подчиненных - это что-то новое. Впрочем, теперь все новое...
- Я понимаю, что у вас не было другого выхода, - произнес он вслух.
- Разумеется - после того, как тот американский кретин засветил вас на весь мир... Говорил же я вам - сидите в машине и не дергайтесь. На тот момент мы ничего уже не могли сделать.
- Я мог, - возразил Фридрих, - и у меня почти получилось.
- Как говорили еще во времена моего детства, 'почти' не считается. Точнее говоря, в нашей работе 'почти' - это даже еще хуже, чем просто ничего... И все же в том, чтобы отправлять на пенсию своих молодых сотрудников, есть нечто противоестественное. Почти как в том, чтобы хоронить собственных детей... Впрочем, я еще тогда сказал вам, что едва ли переживу вас надолго.
- Мне казалось, тогда вы еще на что-то рассчитывали, - заметил Фридрих.
- Какая разница, на что я рассчитывал... Все мы на что-то рассчитываем. Человек предполагает... 'а бог располагает', так ведь гласит русская пословица? Так вот что я вам скажу, мой мальчик: если бы и в самом деле бог - это было бы еще не так обидно. Хуже, что располагает тоже человек, только другой и не лучший. Точнее, другие люди. Все пошло не так, как планировал этот несчастный идиот Хайнц, но вышло в итоге еще гаже...
Да, после смерти Клауса Ламберта все действительно пошло не так, как рассчитывал Эберлинг. Впрочем, ошибся не он один. Многие полагали, что, лишившись своего вождя, консерваторы немедленно перегрызутся между собой и надолго - во всяком случае, до референдума точно - перестанут быть влиятельной политической силой. Действительно, любой анализ ситуации показывал, что у каждого из маститых консерваторов имеются не менее авторитетные соперники, которые ни за что не пожелают согласиться с его лидерством. Ошибка аналитиков была в том, что они рассматривали лишь старшее поколение. Кто же мог предположить, что непримиримые старики в кратчайший срок сойдутся на кандидатуре Ламберта-младшего? Тогда - никто, это теперь кажется, что сын, поднимающий знамя из рук трагически погибшего отца - это самый простой и очевидный вариант.
Сам Отто Ламберт, естественно, весьма поспособствовал такому решению. Он ухватился за свой шанс столь быстро и цепко, что можно было подумать, будто он готовился к гибели отца заранее. Хотя, разумеется, расследование заговора не выявило никакого компромата на сына погибшего. Так или иначе, Отто с первых же дней, как говорят в России, взял быка за рога. Убийство Ламберта-старшего и без того качнуло симпатии многих в сторону консерваторов; Отто же оседлал эту волну и всячески развивал ее, разъезжая по всей стране и выступая с гневными и горячими речами - надо признать, весьма талантливыми - где обличал тлетворную заразу либерализма и попустительства и всячески эксплуатировал образ отца, мученически погибшего ради единства Райха и незыблемой твердости имперского порядка. Это оказалось очень выигрышно для укрепления своих позиций в Партии - и абсолютно проигрышно для Империи в целом.
Восточные земли, где многие уже предвкушали если не обещанную заговорщиками независимость, то, по крайней мере, поблажки и послабления в преддверии референдума, со страхом осознали, что в случае торжества ламбертовской линии (каковое в те дни казалось весьма вероятным; слухи о том, что Отто станет преемником Шука, ходили уже в открытую и косвенно подтверждались тем, что Райхспрезидент не предпринимал никаких мер, чтобы обуздать бурную активность молодого политика) следует ожидать лишь резкого закручивания гаек, когда не только придется на долгие годы забыть обо всяком расширении прав автономий, но, возможно, не удастся сохранить даже уже имеющиеся. Более того - и в самом Фатерлянде речи Ламберта, вызывая бурный восторг одних, пугали других. СЛС завалил страну газетами и листовками о 'новом Хитлере' и 'последнем шансе его остановить', и, надо сказать, к подобной агитации начинали все чаще прислушиваться люди, прежде не интересовавшиеся политикой и не сочувствовавшие либералам.
За считанные дни до референдума Шук все же попытался исправить ситуацию. Сперва он пригласил Ламберта для личной беседы (не имевшей успеха; молодой человек явно закусил удила и не желал останавливаться), а затем в обращении к нации подверг консерваторов резкой критике (повторив, разумеется, дежурные лозунги о необходимости сохранения единства Райха и его политической системы) и в прямом эфире снял нескольких из них с партийных и государственных постов (досталось и Ламберту - впрочем, у него официальных постов было негусто). Но было уже слишком поздно. Либералы открыто называли речь Райхспрезидента 'неуклюжим маневрированием в страхе перед народным волеизъявлением'. И даже последняя победа Управления, которому удалось-таки доказать, что по крайней мере часть агитационных материалов СЛС печатается на американские деньги, мало что могла изменить. 'Шук тоже критиковал ламбертизм, не иначе, он тоже американский наймит!' - ехидничала в своих статьях Новодворская. Тиражи арестовывались и изымались (благо теперь для этого появилось более чем веское основание), но тут же появлялись новые. Можно рассыпать набор в типографии, но нельзя приставить полицейского к каждому рехнеру с друкером...
