еще я читал, что шея свиней устроена таким образом, что они в принципе не могут смотреть в небо. Теоретики коммунизма - я не про практиков, я про мечтателей, кто это все замышлял - решили, будто достаточно сказать свинье, что она умеет летать, и она полетит. Ну а если от одних слов свиньи не полетят, надо им помочь, столкнув с обрыва... Мы действовали разумнее. Мы не требовали разорвать связь с землей, мы лишь показали свиньям звезды. Для этого им, правда, пришлось подняться на задние ноги. И в такой позе они могли оставаться достаточно долго, но все же, как только представилась первая же возможность, с радостным хрюканьем вернулись на четвереньки. Вот почему жвачный американский капитализм вечен: он идеально подходит для свиней...
- Странно слышать такое о дойчах, - произнес Фридрих.
- Увы. Я был бы рад, если бы наш народ оказался исключением из общего правила. Но - вы видите то, что вы видите, - Мюллер сердито обвел рукой окружающее пространство.
Фридрих невольно проследил за его жестом и вдруг задержал свой взгляд, всматриваясь. Вдали сквозь листву обрамлявших аллею деревьев пробивался колеблющийся свет пламени - не слишком яркий в сиянии солнечного дня, но все же отчетливо различимый.
- Смотрите! - воскликнул он, вытягивая руку. - Снова зажгли Вечный огонь!
Вечный огонь в честь павших солдат Вермахта, горевший в пяти чашах Трептов-парка на протяжении сорока пяти лет, погас в первую же ночь после путча. Никаких официальных заявлений и разъяснений по этому поводу сделано не было; позже один из лидеров СЛС, когда к нему пробился журналист 'Берлинер беобахтер' с этим вопросом, промямлил что-то насчет экономии газа. Его товарищи по партии, впрочем, были более откровенны, прямо призывая в своих газетах 'сровнять фашистское капище в Трептов-парке с землей' и выстроить на его месте мемориал жертв нацизма или и вовсе торговый комплекс.
Мюллер, машинально вскинувший голову на слова Фридриха, тут же вновь опустил ее.
- Нет, - проворчал он. - Я там уже был. Это просто жгут мусор.
Некоторое время оба молчали. Затем Мюллер, тяжело опираясь на зонт, поднялся.
- Пойду, пожалуй, - сообщил он. - Не знаю, увидимся ли мы еще. Я собираюсь уехать из Берлина. В последнее время этот город смердит. This city stinks, как сказали бы наши новые скунсообразные друзья... Прощайте, Фридрих. И помните - теперь каждый сам за себя.
Власов тоже встал, а затем, повинуясь внезапному порыву, вытянулся, щелкнув каблуками и отрывисто вскидывая руку в недавно еще официальном жесте. Мюллер скептически усмехнулся, но затем лицо его посерьезнело, и он отсалютовал в ответ; на миг его выправка вновь вернулась. Потом он повернулся и пошел прочь, не оборачиваясь.
Оставшись один, Фридрих некоторое время стоял, не двигаясь с места. Затем зашагал в ту сторону, где сквозь листву мерцало пламя.
Через пару минут, свернув с асфальтовой дорожки на гранитные плиты, он подошел к каменной чаше Вечного огня. Ее подножие с цитатой из Дитля кто-то уже заляпал красной краской. В самой чаше, как и предупреждал Мюллер, дымно горел мусор, коего после массовых гуляний, устроенных по всему городу в честь победы демократии, набралось преизрядно. Что ж, подумал с горькой усмешкой Фридрих, хорошо, что его, по крайней мере, убирают. Во всяком случае, пока.
Некоторое время Власов просто смотрел на огонь, а затем сунул руку за пазуху и нащупал плотный бумажный пакет. Тогда, после воздушного боя, эти бумаги лишь чудом не достались русским: Фридриху удалось взять их на испуг и не позволить его обыскивать, хотя они имели на это полное формальное право. Он лишь подчинился их требованию сдать оружие; его задержали и после передали представителям имперского посольства. С тех пор пакет оставался у него, и ни одна живая душа об этом не знала. События, начавшиеся в Райхе вслед за гибелью Клауса Ламберта, развивались столь непредсказуемо, что Фридрих не решился вбросить в игру новый козырь, не зная, на чью чашу весов он упадет. 'И передайте их своему начальству. Своему, а не российскому. Но лучше, конечно, чтобы их совсем не нашли.' Что ж, завет профессора Порцига исполнялся наилучшим образом... Фридрих, бросив быстрый взгляд по сторонам, достал пакет. И тут же в его сознании зазвучал другой голос: 'Только не надейтесь, что удастся прожить на пенсию. Скоро двух тысяч марок в месяц не будет хватать даже на хлеб... На улице окажутся тысячи пилотов... Помните - теперь каждый сам за себя!'
В его руках были несчетные миллиарды марок. Или теперь и впрямь лучше говорить - долларов? И что ему за дело до России - страны, некогда фактически изгнавшей своего спасителя - Власова-старшего, а ныне обзывающей оккупантом, вкупе с остальными дойчами, и Власова-младшего? Страны, где памятник Воину-Освободителю был взорван под улюлюканье пьяной толпы, несмотря на протесты даже каких-то деятелей из ООН, признавших его мировой культурной ценностью? Что ему за дело до атлантистских концернов, которые ринутся скупать по дешевке богатейшие месторождения, до быдловатых русских нуворишей, которые станут вспухать на спекуляции ресурсами, как поганки после дождя, до бандитских войн, которые захлестнут Россию похлеще, чем Америку тридцатых годов? Что ему за дело...?
Фридрих размахнулся и швырнул пакет в самый центр горящей мусорной кучи. Он стоял и смотрел, пока не убедился, что от архива Шмидта не осталось ничего, кроме пепла. Затем развернулся и зашагал прочь.
23 августа, пятница, вечер. Нью-Йорк, Мэнхэттэн, Лафайетт Стрит, 281.
Заведение на Лафайетт-стрит не изменилось. Матовая дверь без вывески всё так же сияла розовато-жёлтым. Открыв её, Майк увидел всё того же медведя в портупее и красноармейской ушанке. Афиша в лапе, правда, была новая. Рональдс зачем-то присмотрелся к бумажке - и к своему удивлению понял, что это не реклама очередного русского певца, а объявление о приёме на работу. Некие 'Владимор Страйз и Айзек Лысакобылко Лимитэд' - именно так было написано кириллицей - искали 'первичных дистрибутеров' для работы на 'перспективном российском направлении'. Род деятельности компании, насколько мог понимать Рональдс, указан не был, реквизиты - тоже. Текст был только на русском. Вместо контактного телефона указывалось: 'обратись для контакта посредством бармен'.
В зале тоже было без перемен. Те же зеркала, те же знамёна, тот же шум, та же табачная вонь. Майк, впрочем, различил в ней струю благородного сигарного дыма.
Человек, курящий сигару, обнаружился довольно быстро: неприятного вида пузатенький господинчик сидел прямо напротив входа, оглядывая колючими глазками входящих. На его столике стоял графинчик - явно с водкой - но вид у него был совсем не как у праздного гуляки. Рональдсу это решительно не понравилось.
Эстрада была пуста: видимо, время шансона ещё не подошло. Через колонки в зал выплёскивалась какая-то мутная песня с перезвоном и перестуком. Майк сумел разобрать только слова 'я хотел бы с тобой' - всё остальное тонуло в гитарных риффах и глухом рокоте ударных.
Местечко нашлось только за стойкой: все столики были заняты.
- Водки, - попросил Майк. Потом добавил, - Сто грамм 'власовки'. A tam posmotrim, - добавил он по-русски.
Бармен посмотрел на него с подозрением.
- Вы наниматься пришли? - осведомился он на всякий случай. - Если хотите получить работу у 'Страйз энд Лысакобылко', обратитесь к вон тому типу, - он показал взглядом на человека с сигарой.
- Нет, нет, - замахал руками Майк. - Я пришёл сюда напиться. И пошли они все... - он не закончил фразы.
Взгляд бармена заметно потеплел.
- И правильно, - тихо сказал он, - Подозрительные люди. Собираются делать бизнес в России. Там сейчас очень опасно.
- Я там был. И плевал я на всё, - Майк ещё не выпил ни грамма, но уже заранее почувствовал ту странную лихость, которую он ощутил при первом знакомстве с русским национальным напитком и которая его так подвела в решающий момент его жизни.
- Майк? - прозвучало над ухом.
- Yes, - Рональдс успел среагировать раньше, нежели узнал собеседника.
Перед ним стоял Николай - тот самый, с которым он познакомился накануне поездки.
Правда, этот Николай сильно отличался от прежнего. На нём был костюм, надеть который не побрезговал бы и господин Брэндон: неброский, но дорогой. Галстук в мельчайшую полоску выдавал породистое происхождение - не менее чем от Армани. Элегантный 'виндзор' был туго затянут. Тёмные волосы до плеч никуда не девались, зато артистическая небритость куда-то пропала, её место заняла аккуратная эспаньолка. От Николая отчётливо пахло дорогой туалетной водой. И деньгами. Вполне приличными деньгами, насколько Майк понимал в этом вопросе.
- Privet, - Николай был дружелюбен и слегка пьян: пожалуй, решил Майк, второе объяснялось первым.
- Эй, друг, - кинул он бармену, - скажи, чтобы счёт выписали на меня, я сегодня угощаю. Пойдём, у меня тут столик, - скомандовал он Майку.
Через пару минут они уже сидели за уютным столиком - неподалёку от эстрады, но в относительно тихом уголке. На столике стояла тарелка с жареными шампиньонами, омлет, варёный говяжий язык и вполне ожидаемый графинчик.
- Не-а, с Лысакобылко я никаких дел не имею, - рассказывал Николай, - и тебе не советую. Это жульё. Какие-то юде, перекупщики, без репутации. Здесь, в 'Правде', таких полно крутится. Просто эти вовремя пробашляли владельцам заведения, вот их и терпят.
- Чем они занимаются? - без особого интереса спросил Майк.
- Говорю же, перекупщики. Вроде бы намерены покупать в Москве недвижимость. Когда западные фирмы туда пойдут, им понадобятся площади, цены поднимутся... Во всяком случае, они это так объясняют. Если они и в самом деле на это рассчитывают, то зря.
- Почему? - Рональдс просматривал меню, ожидая своей водки.
- Во время кризиса недвижимость дешевеет, - усмехнулся Николай, доставая пачку 'Винстона' и срывая с неё хрустящую обёртку. - А в России будет кризис. Обязательно будет.
- С чего бы? - Майк вспомнил огни Тверской, потоки машин, магазинные витрины. - Они там вполне нормально живут. По-своему, конечно, - добавил
