- Так, может быть, цивилизация в чём-то права? - осведомился Борисов. Он совсем перестал бояться - ну разве только где-то в животе остался неприятный сжатый комок. - Без тебя было бы спокойнее.
- Для себя - да, она права, - Зайн ухмыльнулся, - она и в самом деле соответствует убогим мечтам среднего обывателя. Она потакает его тупости, пошлости, убожеству, его мерзкому желанию прожить как можно дольше, да ещё и наплодить себе подобных уродцев. Это есть везде. Но только дойчи имели наглость объявить обывателя сверхчеловеком! Помнишь, как хрюкал главный хазерюга, этот их вожак, в той речи? Я это место наизусть помню. 'Германский человек', - Зайн перешёл на дойч и добавил в голос издевательской писклявости, видимо, подражая высокому голосу райхспрезидента, - 'по природе своей есть господин, и никогда не раб. Из этого ощущения господства проистекают наши национальные добродетели, составляющие предмет зависти других народов', - там ещё было какое-то хрю-хрю-хрю... не помню точно... А, вот: 'Недаром иностранцы, посещающие Германию, замечают в самом незначительном чиновнике, в рабочем, в самой простой домохозяйке, необычайное достоинство, ответственность за своё дело, суровую требовательность к себе' - нет, ну каково! свиньи, свиньи... - 'мужество в преодолении трудностей, стремление к совершенству'... хрю-хрю... 'всё опирались на главное - на тот дух господства, который живёт в груди каждого дойча! Он - господин по своей природе: даже на самом скромном месте, им занимаемом, он господствует, а не рабствует!' Уфф, какая же всё-таки мерзость, - закончил он по-русски. - Ницше, небось, вращался в гробу, как пропеллер. Он-то знал, что из себя представляют его милые сородичи. Знаешь, что он писал? 'Бедный Вагнер - куда он попал? Добро бы еще к свиньям, а то - к дойчам!' Вот это я понимаю... Атлантисты хотя бы уважают силу духа. Они убили Че Гевару, но признали его героем. Они всё же помнят слова Юлиуса Эволы: лучше быть преступником, чем бюргером. Я скажу больше: стать бюргером - это и есть единственное и главное преступление, которое может совершить человек. Дойчи - нация бюргеров, и тем самым они - нация престуников...
- Зайн, только не вешай мне на уши эти несвежие макароны, - махнул рукой Аркадий. - В конце концов, мы-то с тобой знаем, за что именно ты ненавидишь дойчей. Прости, конечно, что я напоминаю тебе об этом, но...
- Да, и за это тоже, - Зайн скрипнул зубами. - Лучше бы тот ублюдок меня убил. Он очень сильно ошибся, не убив меня тогда. Есть вещи, за которые мстят всему племени. Вырезают до десятого колена и разбивают головы младенцев о камень.
- Мы с тобой уже говорили об этом, помнишь? Скорее всего, тот патрульный не хотел стрелять ... э-э... в это место. Он действовал по инструкции. Первый выстрел в воздух, второй - по ногам. Возможно, он плохо прицелился. И к тому же, если уж ты собрался грабить армейский склад, жаловаться на риск глупо.
- А меня не интересует, куда он целился, - зарычал Зайн. - Он лишил меня высшего наслаждения в этой жизни. Не говоря уже о потомстве. Это хуже, чем убийство. Он убил мой род, этот маленький дойчский ублюдок. Убил его во мне, в моём теле. У меня нет и не будет сына, которому я мог бы передать... - Зайн запнулся, - передать всё.
- Представляю, что бы ты передал детям, и какой из тебя вышел бы славный папаша, - брякнул Борисов и тут же получил ещё одну пощёчину.
На этот раз Зайн ударил его так, что очки слетели с носа. В голове что-то зазвенело, тоненько и противно.
Зайн вытянул ногу, подгрёб очки поближе к себе и с хрустом их раздавил. Привстал, чтобы потоптаться каблуком на стёклах.
Борисов почувствовал, что ему становится смешно. Он попытался сдержаться, но ничего не мог с собой поделать: невесть как проглоченная смешинка щекотала и щекотала нёбо, всё сильнее и сильнее, и, наконец, он в голос заржал, утирая подступившие слёзы.
Всё вокруг казалось ему невероятно забавным: и темнота, и расплывчатые жёлтые пятна свечей, и поблёскивание каретки машинки, и то, что Зайн раздавил его очки.
Даже мелькнувшая у него в голове догадка показалась ему очень удачной шуткой.
- Ты свет по... погасил... хи-хи-хи... - смех мешал ему говорить, - ты... хи-хи... в... в... водку... до... добавил? - тут Аркадий почувствовал, что в носу что-то хлюпает и с шумом втянул невесть откуда подступившие сопли. Получилось так смешно, что он чуть не свалился с табуретки от хохота.
- Американский препарат, - любезно объяснил Зайн, - для допроса в полевых условиях. Называется 'щекотун'. Правда, у него есть кое-какие побочные эффекты, но что ж поделать...
Зайн легонько ткнул Борисова пальцем в бок. Тот зашёлся звонким, радостным смехом.
- Хорошо забирает? Погоди, сейчас будет ещё веселее...
Он поднёс прямо к лицу Аркадия длинный палец и медленно согнул его, коснувшись ногтем борисовского носа. Это показалось Борисову невероятно, феерически остроумным, и он утробно заржал. Он фыркал, давился, шмыгая носом и чихая соплями - ему было очень, очень, очень весело.
Потом перед глазами всё как-то поплыло. В ушах тоненько зазвенела кровь, и Борисов понял, что он куда-то проваливается. Клокочущий в горле смех превратился в судорогу. Аркадий попытался закричать, но не смог: лёгкие оказались пустыми.
Теперь он падал в какую-то чёрную яму. Яма всё сужалась, сжималась, и он сжимался вместе с ней, а потом стенки ямы обрушились на него, задавили, смяли, сжали в точку, и оказалось, что он лежит на полу.
'Я ударился головой' - подумал Аркадий. Мысль прокатилась, как стеклянная горошина, и выпала из головы, не оставив и следа.
'Я умираю' - это была вторая мысль. Она немного попрыгала по извилинам, и тоже выкатилась вон.
'Мне холодно' - третья мысль задержалась подольше. Ему и в самом деле было холодно. Очень холодно. Он чувствовал, как подрагивают сведённые ознобом мышцы - старые, дряблые, они всё ещё пытались согреть своего хозяина. Ноги были совсем ледяные. Борисов попытался сосредоточиться на этом, но мысли тут же расползлись, как мокрая бумага.
- Ты меня слышишь? - раздалось откуда-то сверху. Вопрос заставлял сосредоточиться - ровно настолько, чтобы ответить и снова провалиться в холодное беспамятство.
- Да, - Аркадий даже не понял, кто это сказал. В какую-то секунду он почти осознал, что говорил-то он сам - но мысли, не удержавшись вместе, раскатились на все четыре стороны.
- Я задаю вопросы. Ты отвечаешь на вопросы. Отвечаешь быстро, даёшь правильные ответы, быстро и честно... - последовала пауза, - У тебя есть одна вещь, которую ты прячешь от всех. Ты прячешь её давно, много лет. Ты понимаешь, о чём я говорю?
- Да, - ответил Аркадий, не думая: думать было невозможно. Но это не мешало отвечать.
- Что это за вещь?
- Не знаю. Это было закрыто.
- Свёрток? Упаковка?
- Да.
- Что там внутри?
- Не знаю. Наверное, книга.
- То есть ты так думаешь, что это книга? - голос жирно выделил слово 'думаешь'.
- Да, - сразу согласился он.
- Что в книге? Это печатная книга? Рукопись? Чертежи? Карты?
- Не знаю. Он мне сказал, что это очень ценная вещь. Она стоит сотни миллионов долларов. Или ещё больше. Это огромная ценность.
Откуда-то послышался мелкий частый стук. Через несколько секунд пришла тупая боль в левой руке, и Аркадий сообразил, что это он сам бьётся об пол костяшками пальцев.
Тяжёлый ботинок наступил ему на кисть.
- Не дёргайся. Кто дал тебе эту вещь?
- Я не брал её, - ответил Борисов. - Я один раз её видел. Он мне показывал её. Она будет моей, когда в России не будет дойчей. Он мне это обещал.
- Кто показывал тебе эту вещь?
- Старик.
- Как звали старика?
- Эренбург. Илья Эренбург.
- Почему он обещал тебе эту вещь?
В голове Борисова что-то заколыхалось.
- Он был красным пропагандистом. Очень известным. Призывал убивать дойчей. Потом вёл работу в красном подполье. После разгрома подполья лёг на дно. Его искали русские и дойчи. Он хорошо прятался, но они его почти нашли. Я помог ему бежать из России. Через наш канал. За это он обещал отдать мне эту вещь.
- Очень интересно. Когда это случилось?
- В пятьдесят шестом году. Я был молодой. Я хотел... - он запнулся.
- Почему ты стал ему помогать?
- Он же юде, - Аркадий почувствовал, что в ответе чего-то не хватает, - Я думал тогда, что юде должны помогать друг другу в случае опасности... когда им угрожают гои... - он попробовал было сказать ещё что-то, чтобы всё объяснить, но голос его перебил:
- Почему ты не доложил об этом в Центр?
- Я хотел оставить эту вещь для себя.
- Почему?
- Я хотел стать когда-нибудь богатым. Иметь свой дом. Не работать. Купить всякие вещи.
- Ты был тогда щенком, но уже думал только о своей шкуре.
Аркадий промолчал: это не было вопросом.
- Где находится эта вещь?
- Эренбург оставил это в банке на бессрочное хранение. Первый Профессиональный Банк, отделение четыре 'С', ячейка семнадцать - восемьсот три.
- Ты можешь взять эту вещь из банка?
- Нет.
