— Ведь ты — совсем еще маленькая, девочка моя…
— А ты думал?..
— Что я думал! Это полная ерунда, что я раньше думал. Но зато как прекрасно, как неожиданно увериться, что я все-таки женился на богине.
— Сдалась тебе эта занудская богиня, мать ее… так и разэтак.
— Аня, все слышно, — я показал ей на дверь, за которой в своей комнате находилась падчерица, делала уроки. — Как бы ты ни старалась, но тебе больше не убедить меня, что ты обычная мещаночка, похотливая, как кошка, а не удивительная, прекрасная богиня.
— Ну спасибо. Думаешь, что твои слова приличнее моих… Если, блин, я твоя там богиня-фраериня и все такое прочее, то какая, спрашивается, может быть мещаночка тогда?.. И вообще — сам ты похотливый кот, вот что я тебе скажу!
— Что ты еще записала в своем альбоме? Кроме стихов, я имею в виду?
— Прозу, разумеется.
— Какую прозу?
— А вот такую, похотливый кот.
— Аня, не сердись. Я ведь всего лишь хотел тебе сказать, мой дружочек, что очень, очень люблю тебя.
— Ну спасибо! Ну класс! Исполать тебе, детинушка крестьянская. Как ты, оказывается, можешь это произносить… Прозою же в этих удивительных альбомах явились переписанные Анною от руки фрагменты из отечественных и зарубежных книг, разные галантные сцены, в которых демонстрировался изящный стиль. Одну из образцовых цитат Анна зачитала мне вслух: «Вальтер хотел возразить. Но оказалось, что чувство, поднявшее его на ноги, было не только торжеством, но и — как бы сказать? желанием на минутку выйти. Он колебался между двумя желаниями. Но совместить одно с другим нельзя было…» Нет, нет! Мы не должны были расходиться, ведь это очень и очень важно, когда люди находят друг друга — успеют найти друг друга в своей быстротечной жизни. Особенно если это касается так называемых маленьких, ранимых, не очень сильных людей — и тем более если их чудесная встреча произошла на земле, в стране, где по какой-то неизвестной причине часто родится большая беда. В такие времена выдвигаются вперед другие люди, отнюдь не маленькие, а весьма здоровенные, без колебаний ранящие кого угодно. Что для них альбом провинциальной барышни со стихами, с образчиками галантной прозы? Что для них и сами эти барышни, умеющие делать аккуратные, раскрашенные акварелькой рисунки, каждая линия в которых доведена до такой степени отточенности, что уже не замечаешь их профессиональной слабости. И я успокоился тогда, подумав, что вся эта детская игра, тихий лепет моей Анюты не нужны беспощадным «новым русским», ну и Анне не нужны они также. Она нужна мне, а ей, стало быть, нужен я… Мы оба почувствовали, что всеобщая жизнь вокруг возвращает себе примат древнего эгоизма над слабеющим альтруизмом и решительно отказывается от закона любви к ближнему как к самому себе. Анна первою осознала, что та внезапная любовь, которую она обрела в Москве, ни к какому особенному счастью ее не приведет. Одиночество на этом свете, которое она боялась и ненавидела больше всего, ничуть не начало слабеть или уменьшаться с приходом в ее жизнь, в ее дом, этого человека. Надеяться на такого любимого было нельзя. Он не хотел иметь с нею общих детей, и в тяжком будущем, в последний час, который был для него, очевидно, еще далек, а для нее уже очень близок, Валентина не будет рядом с нею.
6
Во время одной самостоятельной прогулки по городу, зимою, Валентин убедился, что он женился все же не на богине, а на какой-то совсем неизвестной ему лукавой женщине. В этот день Анна впервые ушла куда-то одна, ничего не сказав ему, был опять-таки выходной (и это было во вторую их совместную зиму, на этот раз его память была совершенно просветлена и уверенна в себе) — после обычной необузданной воскресной любви поутру, в коей жена не отказала мужу, он снова уснул, а она встала и потихоньку ушла из дома. Валентину пришлось завтракать одному, сидя в остывшей кухне и угрюмо поглядывая на свет непроницаемого обмороженного окна. В тот день падчерица Юля не ночевала дома, накануне ушла в гости к бабушке с дедушкой — впервые Валентин почувствовал, какой он случайный здесь гость, чуждый, небрежно одетый, в холодном немилом доме… Кажется, он наспех завершил трапезу и, оставив грязную посуду на столе, быстро собрался и вышел на улицу. Мы сейчас вспоминаем, как один из нашего дуэта невидимок, Валентин, замотанный в черно- красный клетчатый шарф, в пальто из толстой серой шерсти с каракулевым воротником, в серой же каракулевой шапке-«горбачевке» шел по улице окраинной городской слободки — фигура уже и тогда довольно-таки ретроградная, словно вытащенная из давнего прошлого, из нафталином пропахших гардеробов советской номенклатурной буржуазии. В этих лакированных шкафах, словно в бронированных сейфах, советский буржуй хранил свои одежды и чистое белье, а в зеркалах, обычно вмонтированных в створку гардероба, упрятывал свою бритую физиономию с синеватыми дряблыми щеками, которые так респектабельно провисали с обеих сторон подбородка. Бывало, весело теребя Валентина за эти кожистые складки, Анна называла их пайковыми котлетками и уверяла, что они очень украшают партийно-государственных работников, делая их весьма похожими на служебных и охотничьих собак с брылями. В особенности она ценила, когда эти номенклатурные брыли плавно перетекали во второй подбородок. Перед такой красотою женщине невозможно устоять, уверяла Анна и рассказывала Валентину, каким красавчиком был ее папа Фокий Дмитриевич, третье или четвертое лицо районной советской власти, и как он был чем-то похож на Валентина. И вот он движется по улочке, действительно внушительная фигура среди этих провинциально-девственных белых сугробов, на которые тихо опадают с придорожных деревьев легкие, словно пена, снежные комочки. И совершенно неожиданно вдруг вспоминается нам, что сердце бывшего доцента, всю жизнь прожившего в Москве, гигантском сверхгороде, тоскливо сжалось, когда он увидел на своем пути, на дне снежной канавки, по которому шествовал, — стоит другая фигура, далеко не внушительная. То был некий работяга в классической замасленной телогрейке, в косо напяленной на голову шапке с торчащим вверх, как у беспородного пса, одним ухом, в провисших на заду широких штанах рабочей спецовки, — на шатких ногах, пьяненький, достигший состояния счастливого, блаженного идиотизма. Может быть, это оказался единственный на весь город дежуривший в воскресенье работяга с местной кочегарки, и он шел домой после ночной смены, но по дороге успел кое-куда наведаться — именно его и должен был встретить Валентин в тот день своей самостоятельной прогулки по городу. Приближаясь к нему, мирный экс-доцент почувствовал, что весь напрягается: а что, если пьяный начнет привязываться, — и вместе с этим вдруг вспомнил чьи-то слова, сказанные по поводу восставших декабристов: страшно далеки они были от народа. В тот же миг ощутил всем своим существом ошеломляющую скуку бытия, принятого и установленного для себя мирными обывателями этого маленького провинциального городка. Благополучно обойдя пьяного человека, с отсутствующим видом стоявшего, слегка покачиваясь, прямо посреди снежного прохода, Валентин долго выбирался к выходу на центральную улицу, где вокруг небольшой площади располагались продовольственный магазин, магазин промтоварный, магазин хозяйственных товаров, а также кафе «Ветерок». Мы помним об этих государственных едальнях для простого народа, возле которых смачно воняло распаренной во щах прокисшей квашеной капустой и где царил особенный дух казенной обжорки. Словно еда готовилась там не для поддержки здоровья конкретного человека, а варилось и жарилось для анонимного горе-невидимки, которого желательно скорее отправить на тот свет. Анну Валентин увидел, подойдя именно к такому кафе ширпотребного разряда, дверь его, обитая желтыми лакированными рейками, вдруг распахнулась, оттуда буквально вывалилась, едва устояв на ногах и чуть не растянувшись на обледенелом крылечке, с громким смехом поддерживая друг друга, развеселая парочка — Анна и какой-то скуластый молодой мужчина в темно-синей куртке, в бобровой шапке. Не успел Валентин и глазом моргнуть, буквально остолбенев от неожиданности, как развеселая парочка, держась за руки, бегом кинулась к подошедшему автобусу — и уехала на нем. Надо сказать, что тот городок, в котором Валентин испытал, ближе к концу своего пребывания там, дичайшие муки ревности, имел в системе общественных услуг не только кафе «Ветерок», но и автобусную линию, всего одну, правда, и то не очень длинную — на шесть километров по замкнутому маршруту, туда и обратно. С угрюмым, независимым видом притоптывая на месте, с удивлением ощущая, что в этот день и великолепные итальянские башмаки на меху почти не греют, и ноги постепенно наливаются холодной тяжестью бесчувственных колодок, Валентин стоял на остановке и ждал следующего автобуса, не зная того, что по городу ходят всего две машины и они никогда не торопятся, в особенности по выходным дням, когда народ не спешит на работу, а сидит по домам. Голубой обшарпанный автобус подкатил наконец — и Валентин влез в салон и увидел, что в нем оказался единственным пассажиром. Никогда до этой минуты, ни разу в жизни он не задумывался над тем, что когда-нибудь его не станет а мы все равно неукоснительно будем наблюдать за ним. Потому что своим исчезновением из мира он и породит нас, помнящих его вечно. Иначе никакого смысла не было бы Творцу создавать любое существо, будь то я, железный паровоз или эфемерная бабочка-поденка, — так думал Валентин, неодобрительно оглядывая салон общетранса. Молодой водитель в свитере с высоким и широким, налезающим на подбородок воротом, кирпично-румяный, круглощекий, мягколицый, словно громадный младенец, склонив свою ежиком стриженную голову, заполнял шариковой ручкою какой-то документ. Валентин сел позади него, пытаясь хоть этой максимально доступной близостью к человеку одолеть, нейтрализовать тяжелейшую боль одиночества, вдруг навалившуюся на его сердце. И шофер автобуса, закончив писанину, весело взглянул через зеркало заднего обозрения на единственного пассажира, сманипулировал рукою закрытие пневматических дверец в салоне — и, взгудев, заурчав двигателем, автобус стронулся с места, безвозвратно оставляя позади себя прошедшую тяжелую минуту. Которая была все же не так уж плоха для Валентина — если сравнить ее со следующими злейшими минутами, ожидавшими его на круговом пути автобусного маршрута. Нам трудно сейчас определить, где, в какой час встретились ехавшие навстречу автобусы, — два одинаковых голубых автобуса остановились посреди заснеженной дороги. И словно два дружественных пса, они, косясь друг на друга, о чем- то переведались, а после отправились далее, каждый своим путем. И в минуту именно этой краткой встречи двух машин Валентин увидел, выглянув в круглую дырочку, протаянную, очевидно, дыханием чьих-то сложенных дудочкой уст, как из-за встречного автобуса выбежали Анна и ее спутник в бобровой шапке. По-прежнему держась за руки — словно целый день и не расцеплялись, промелькнули мимо машины, в которой находился Валентин. Они исчезли в одном из ближайших проулков, где экс-доцент никогда не бывал.
— В тот раз я весь день провела у Тумановых, у свекрови. Поехала за дочерью, вечером мы были дома.
— Тогда кого же я видел? Причем два раза, и все возле автобусов, и всякий раз с мистером Бобровой Шапкой…
— Во-первых, у Туманова, у моего первого мужа, никогда не имелось бобровой шапки. Это был по призванию нищий музыкант. Не по Сеньке шапка-то. А во-вторых, в то время, когда тебе привиделась бобровая шапка, мой прежний муж как раз находился в доме у родителей, и мы обедали всей семьей — бывшей семьей, я хотела сказать…
— Выходит, Аня, я в тот день дважды обознался… Или ты, как это часто бывало в твоей жизни, непонятно для чего сейчас говоришь неправду. Ты забыла, очевидно, что сказала мне в тот вечер, вернувшись домой, а теперь вот рассказываешь совсем другое… Ошибаешься или врешь?
— Но ведь и ты, милый, возможно, ошибаешься сейчас или врешь.
— Как же я могу врать, если видел тебя вместе с каким-то человеком и вы ходили взявшись за руки? Как я могу убедить самого себя, что этого не было?
— Но если и на самом деле этого не было?
