— Нельзя вынести больше культурного багажа, чем тот, с которым ты пришёл, — парирую я репликой, которую можно позволить себе, лишь твёрдо зная, что собеседник не станет оскорбляться,— такое говорят только гражданской жене, если она не вынашивает планов бегства. Но всё же я сдабриваю колкость игривой полуулыбкой.
— Да, я оказалась настолько некультурной, что, провялившись два часа в пустой стеклянной банке, не сумела впасть в религиозный экстаз, но, представь, я не стыжусь, — и Катрине с улыбкой же закрывает лицо «Дагбладет».
— Религиозный экстаз — это сильное выражение, — замечает Ульрик.
— Оно, конечно, здесь не к месту, хотя крупица истины в нём есть, — отвечаю я. — В Барселонском павильоне очевидна духовная составляющая. Как раз она заменяет функциональность, и в этом смысле Мис совершил революцию. Фактически он создавал новую форму классицизма, которая изъяснялась языком двадцатого столетия — а он есть стекло, бетон и сталь. Первым делом Мис отринул орнамент и украшательство в любом виде, как и форму ради формы, и тем самым расчистил поле для новой поэзии, поэзии, замешанной на технологии, переживании пространства, игре света и тени, где важно кассировать элементы здания, свести их почти к нулю, к «beinahe nichts», как выражался Мис, чтобы затем создать логичную и объективную красоту.
— Понял? — мямлит Катрине из-за газеты.
— Не думаю, — откликается Ульрик. — Такое чувство, что Сигбьёрн на стеклянной банке набивает себе цену. Теперь скажи мне — откуда берётся духовная составляющая?
— Относительно павильона бытует несколько теорий, в том числе целиком мистических, — говорю я. — Согласно одной, Мис, работая над павильоном, держал в уме хранилище Святого Грааля. Храм этот якобы находился в Монтсеррате, рядом с Барселоной, и стоял на фундаменте из чёрного обсидиана, что не редкость в домах Миса. Утверждают, что павильон — аллегория, символ надежды художника на духовное возрождение после бессмысленной разрушительности Первой мировой войны. «Утро», статуя работы Георга Кольбе, считается косвенным свидетельством того же. Сам Мис ничего подобного не говорил. Тем не менее павильон — даже в том виде, в каком он существует сегодня, — уникальная страница функционализма двадцатых годов как с точки зрения практической бессмысленности, так и атмосферы, настраивающей на медитацию, почти как синтоистский храм.
— Знаешь, что я тебе скажу? — вклинивается Ульрик. — Всё это разговоры в пользу бедных. А речь о человеке, который подарил миру бездушные коробушки офисов. Родитель несравненной стекляшки Postgiro-банка. А ты приписываешь ему поиски Святого Грааля, — добавляет он со смехом.
— Это одна из теорий, вот и всё.
— То есть другими словами ты хочешь сказать, что ни Ле Корбюзье, ни Райт не смогли бы создать ничего подобного?
— Не смогли бы. По двум причинам. Во-первых, они не воспринимали изощрённого перфекционизма Миса, во-вторых, не разделяли его настроя на духовность архитектуры, по крайней мере Корбюзье не разделял. Достаточно посмотреть, насколько уродлива церковь его работы. О павильоне Миса можно говорить что угодно, но «приспособлением для жизнедеятельности» его не назовёшь.
— А почему же столь прекрасное здание снесли?
— Первоначально это был павильон, построенный для Всемирной выставки, — зачем ему стоять после её закрытия? Но сегодня факт разрушения павильона неожиданно предстаёт жутким и зловещим символом. Это стряслось в январе 1930-го, через пару месяцев после крушения мировой экономики. Именно этот коллапс и Великая депрессия тридцатых выбили у Миса ван дер Роэ почву из-под ног. Духовное возрождение не наступило никогда. Денег замахиваться на что-то большое, во всяком случае с Мисовой придирчивостью к качеству и материалам, долго не было, а когда на излёте тридцатых они появились, мода сменилась.
— Мис из немцев, сбежавших в США?
— Самое смешное, что он не сбежал. Поначалу, в 1933-м, многие архитекторы-модернисты считали, что их наработки будут востребованы нацистами, и вели с ними диалог. В отличие от Вальтера Гропиуса, всю жизнь бывшего социалистом, Мис отличался чудовищной аполитичностью. И неколебимо верил, что реализовать свои идеи он сможет лишь на родине. Жаркие споры велись о том, как заставить нацистов поверить, что функционализм, или новая вещность, — стиль исконно немецкий. Мис вступил во все союзы, членом которых необходимо было значиться, чтобы получать заказы, и какое-то время числился чуть ли не единственным официально признанным модернистом — речь шла о создании эскизов Дворца гитлеровской культуры и подобных проектах. Он сделал наброски ещё одного павильона—для Всемирной выставки в Брюсселе в 1935 году, это должно было быть гораздо более гигантское и помпезное сооружение, с высеченной на стене свастикой и прочим. Мне кажется, Мису повезло, что из затеи ничего не вышло. Но и других заказов он не получил. Потому что хоть Геббельс и восторгался им, Гитлер — нет. У Гитлера были нелады со вкусом, он любил ретро-классицизм, который Мис считал противоречащим духу времени, поэтому личным архитектором фюрера сделался Альберт Шпеер. Парадокс в том, что и он боготворил Миса. Роэ уехал лишь в 1938 году — и то лишь потому, что ему предложили профессорат в Чикаго, да плюс он надеялся строить за океаном.
— Ты намекаешь на то, что он поддерживал нацистов, по крайней мере не испытывал к ним отвращения?
— Это мы вряд ли узнаем. ЦРУ проверяло, не шпионит ли он в пользу Германии, и убедилось, что нет. Но и это не играет особой роли. Со свастикой или без, Ван дер Роэ как мог, так и рисовал. Хотя, насколько я его знаю, предпочёл бы обходиться без свастики. Она была для него излишне громоздкой.
Катрине дуется, что я не еду в Хемседал на долгие новогодние выходные, но я неумолим и стою на том, что должен работать. К моему искреннему огорчению. Обычно мало что радует меня так, как лыжные вылазки: несколько дней белого безмолвия, ясный воздух, прочищающий мозги, даже бесконечные часы après-ski у камина, обычно в компании Тани и Кристиана, с бокалом хорошего коньяка и, например, книжкой. Я читаю последний роман Эрика Фоснеса Хансена, рождественский подарок. Обложка — оторви и брось, но классическая элегантность его точёного языка вызывает у меня трепет. К сожалению, я не далеко продвинулся в чтении.
Я спрашиваю Катрине, обойдётся ли она без машины. Да, Кристиан заедет за ней. Едва он около трёх появляется на пороге, я уезжаю в Виндерен. Хочу посмотреть на дом, пока не стемнело. Йэвер прислал мне ключи.
Сейчас, при втором свидании, дом выглядит совершенно иначе. Всё, что отвлекало и раздражало меня первый раз — обои с позолотой, виниловые панели, облупившаяся краска и штукатурка — не цепляет взгляда. Сейчас я вижу неисчерпаемые возможности дома, укоренённого сколь в материальном мире, столь и в царстве идей. Такое чувство, что стен, которые я собираюсь снести, уже нет. Я смотрю как бы сквозь них.
В одиночку я провожу в доме почти час. Он не отапливается, и у меня пар изо рта; непривычное зрелище для помещения. Смеркается, я беру старый уродливый торшер с медным основанием и таскаю его за собой по комнатам. Теперь, когда я абстрагировался от уродливых ляпов, я не устаю восторгаться пропорциями, благородной гармонией простого, не напоказ сделанного дома. Арне Корсму. Наша величайшая величина. Крупнее Фена, крупнее Арнеберга, перед которыми я тоже, не побоюсь этого слова, преклоняюсь. Но Корсму — мировая величина. Почти что Мис.
На втором этаже я инспектирую две небольшие комнаты и втиснутый между ними крохотный санузел, которые я хочу объединить в хозяйские спальню и ванную. По счастью, трубы идут где надо. Но обнаруживается проблема. Окно меньше, чем мне запомнилось, так что перестроенной ванной будет не хватать естественного освещения. На этот счёт есть два подхода. Некоторые полагают, что для ванной дневной свет не столь важен, но я не из их числа. Именно в этом помещении, где человек проводит первые минуты после пробуждения (по крайней мере, так делаю я), день должен ощущаться физически — манить светом.
Но решение есть. Экстравагантное. Навеянное раздвоившейся картиной дома, этим взглядом сквозь несущественное. Если сделать дверь между ванной и спальней из стекла (не целиком, но значительную часть), то свет будет падать из большущих окон спальни. Одновременно открывается не всегда желательный вид на ванную, и вот с этим придётся бороться нетрадиционным способом. На выставке в Лондоне я видел стекло двойной видимости. Это безумный хай-тек: в стекло натыкана куча невидимых электродов, которые электризуются при включении рубильника. Стоит нажать на кнопку, и стекло делается матовым. А выключил электричество, оно опять прозрачное. Я сохранил буклетик производителя. Можно предполагать, что такое стекло не особо дёшево, но, с другой стороны, ясно, что Йэвер из тех, кто может запасть на эту игрушку. Если человек за бешеные деньги покупает часы, которые нужно ежедневно заводить вручную, значит, он жаден до эффектных деталей.
По большому счёту, я предлагаю то, чем норвежский дизайн помещений не интересуется; мы мастаки бороться с холодом и непогодой, мы готовы пойти на несуразные крайности, лишь бы создать «скандинавский уют», но мы не умеем поражать воображение. Именно эту цель я поставил перед собой в этом доме. Первое, что увидит входящий в дом, будет парящая в воздухе лестница. Невесомый объект, распёртый между узенькими стальными прутьями, не замаскированными, но такими тонкими, что почти незаметными. Лестница будет упираться в прозрачное плато. За лестницей мне видится стеночка типа ширмы, из пейзажного камня или мрамора. Это будет единственная стена на первом этаже, она не отнимет свет, но закроет сквозной обзор помещения. Отчасти такая конструкция — слепок с Барселонского павильона (Мис тоже не гнушался то и дело воспроизводить её в своих домах), отчасти — элемент, безусловно необходимый с точки зрения фэн-шуй. Он призван удержать и сконденсировать жизненную энергию «ши», а то иначе она распылится по дому.
Не думаю, что я всерьёз рискую опошлить творение Корсму, исказить его видение дома. Просто в моём распоряжении технологии и материалы, которых не было у него, и я мечтаю с их помощью оттенить структуру дома, выставить её во всей красе, убрав с пути света и воздуха ненужные препоны. Я чувствую, что мастер благословит меня из гроба.
У меня руки чешутся поскорей приняться за работу. В прямом смысле слова: они дрожат от предвкушения, пока я запираю замок и иду к машине, чтобы рвануть домой рисовать.
На одном дыхании я как проклятый черчу под диктовку вдохновения до половины десятого, пока не кончаются силы. Потом я делаю два бутерброда из руколы с сыром бри и паприкой, наливаю стакан ледяного молока и усаживаюсь перед телевизором. Я не смотрю его почти никогда. Обычно мы с Катрине берём фильм в прокате (всегда на её вкус), а если она в отъезде, я предпочитаю вечером поработать. Способность телевидения развлекать, интриговать или информировать вызывает у меня хорошо обоснованные сомнения.
Сегодняшний вечер тому пример. По всем каналам или боевики (такая жажда убивать мне недоступна), или ток-шоу (а такая болтливость подозрительна). Мой любимый второй канал, показывает оперу, «Бориса Годунова», как выясняется. Я часто слушаю оперу, чтобы расслабиться, и качество нашего телевизора В&О позволяет воспроизводить спектакль близко к оригиналу, но сегодня у меня нет сил. Тем более половину я уже пропустил.
Может, прошвырнуться разок в город? К примеру, заглянуть в «Y2K», посмотреть, как там дела. Быстро ты вошёл в роль соломенного вдовца, потешаюсь я сам над собой, едва жена в горы, муженёк по барам, хотя клятвенно обещал из дома носу не казать, а разобраться в подвале, выгулять собачку и всё такое. Да ладно, я ж не собираюсь напиваться. Да и сколько это будет? Как правило, через час меня разбирает скука.
