за хозяйкой, которая походя включает лампу за лампой, обнажая новые пласты катастрофы. Я переставляю ноги медленно, тяжело, важно, а дышу ровно и спокойно. Профанация производит на меня неожиданно сильное впечатление.
Во-первых, я не могу поверить, хотя разумом и понимаю, что это точно такая же квартира, как моя собственная, досконально мне известная. Здесь нет ни одного прямого угла, ни единой выверенной плоскости, их замещает безумно новаторская стереометрия, и хотя внедрялась она непланомерно, но результат ошеломляет. Похоже, Сильвия делала квартиру по образу лабиринта в Кносе.
— Спорим, твоя выглядит иначе, — хихикает Сильвия.
Тут и спорить не о чем. Взять хотя бы цвета. Стены покрыты красно-оранжевой краской, нашлёпанной с помощью губки а-ля средиземноморская роспись по мокрой штукатурке. Косяки и двери, для пущей игры контрастов, окрашены в ядрёный кобальт, а подняв глаза, я обнаруживаю патину коричневой грязи поверх
— Садись давай, — приглашает Сильвия. —Ты будешь чай или красное вино? Я бы предпочла вино. — Потом хмыкает: — Хотя мне уже хватит.
— И мне вина, пожалуй, — соглашаюсь я.
Я позёрствую. Стакан вина мне жизненно необходим.
Говорят, что тридцать пять процентов столичных квартир занимают одиночки. Квартира Сильвии — одно из самых душераздирающих свидетельств пагубности этой тенденции. Страсть, до чего может довести помещение женщина, давно живущая одна.
Она действительно собирает слоников. Семь их стоит только на подоконнике под синими бархатными занавесками, эффективно пресекающими малейшие попытки дневного света проникнуть в комнату; слоники индийские и африканские, прирученные и дикие, сделанные из фарфора, из искусственной слоновой кости, из стекла, вырезанные из дерева красного, эбенового и янтаря, отлитый из меди плюс бронзовый с зелёным налётом, кобальтовый и один пластмассовый — это я перечислял, так сказать, объёмных. Кроме них есть нарисованные, напечатанные, вытравленные, вышитые и выпиленные, развешанные по стенам в рамках, роднит которые только полнейшая разностильность. Похоже, я напал на слоновью братскую могилу.
Оказывается, слонами разрисовывают вазы. И делают, скорее всего в Индии, столы, опорой которым служит вырезанный из красного дерева слонёнок около шестидесяти сантиметров в холке. В комнате два таких, разных, но каждый украшает маленькая медная лампа с шёлковым розовым абажуром с бахромой.
Я не большой дока в зоологии, но всё же помню, что слоны обитают в саванне. Здесь их переселили в джунгли. Потому что, кроме слонов, в глаза бросается обилие огромных зелёных тропических растений с мясистыми листьями, в одной этой комнате их не меньше дюжины. Источаемая ими липкая влажность окутывает комнату, и вдруг, когда все фибры моего существа поглощены этой влажностью (Сильвия умелый цветовод, это заметно), я слышу настоящий крик из джунглей! Сначала я грешу на галлюцинации, но потом за толщей листьев обнаруживается изящная кованая антикварная вещица, обитатель которой, зелёный попугайчик, заметив оживление в комнате, вопит, привлекая к себе внимание.
Я всё ещё не успеваю собраться с мужеством опуститься в одно из обрамляющих неотёсанный деревенский столик глубоких старых кресел, обитых посёкшимся плюшем, когда появляется Сильвия с двумя бокалами, бутылкой вина и штопором. По чести сказать, у кресел такой вид, будто рискуешь вляпаться и в плесень, и в клопов.
— Извольте, мужчина... — говорит она, протягивая мне штопор, фактически первую нормальную практичную вещь, увиденную мной здесь, такую, как бывает у официантов, — наверняка прихватила из ресторана. Вино оказывается вальполичеллой.
— Прости, пойду переоденусь, — извиняется она. Понятно, думаю я, уже дошли до «зато удобной» одежды.
Квартира изначально имела очень гармоничные пропорции, чем, видно, смущала хозяйку особенно сильно. Поэтому она решила перекроить её, с каковой целью поперёк был поставлен невысокий дряхлый стеллаж тёмного, почти чёрного дерева на ножках в виде (ха!) львиных лап. Проблему малой презентабельности задней стенки Сильвия решила, завесив её как бы гобеленом в пошлых, кислотных тонах. Он изображает индийского бога Ганешу, слона, короче, с человечьим телом.
Я откупориваю вино, наполняю оба фужера до половины и тут же отхлёбываю из своего. Божественно! Эликсир жизни для меня и моих органов чувств, замученных этим... хаосом. Этот дом не просто кунсткамера, собрание преступлений против принятых норм просвещённого вкуса, здесь всё мрачнее и глубже — это хаос, возведённый в абсолют. Это джунгли Гоббса, влажная пульсирующая арена, на которой борются самые примитивные, самые низменные инстинкты, здесь легко может пролиться человеческая кровь, недаром в зарослях крадучись пробирается хищное зверьё.
Но вот и сиятельная королева джунглей, на ней тонкая блуза без рукавов леопардовой расцветки, шкура убитого ею зверя, нет, скорее, убитого ей в подарок. Это не домашний наряд. На ней прежняя короткая чёрная шерстяная юбка, болезненно и безнадёжно облипающая живот; пока Сильвия усаживается, я отчётливо вижу, как огузок жира с внутренней стороны бедра, выдавленный ниже подола, распирает в поисках жизненного пространства тонкие колготы, поехавшие на щиколотке. Она подправила макияж, сняла серьги и заменила их ниткой фальшивого жемчуга на шее.
— Представляешь, это первый раз, что у меня в гостях кто-то из соседей, — говорит она. — Твоё здоровье! Скол!
— Скол! — подхватываю я.
— Как тебе кажется, хорошо у меня? — спрашивает она с легчайшей издёвкой, широко распахнув серо-зелёные бублики.
— Да.... Не совсем, правда, в моём стиле, — произношу я. Мы не настолько знакомы, решаю я, чтобы обсуждать джунгли Гоббса.
— Фи, какой вежливый джентльмен. Ты, конечно, считаешь всё это кошмаром, так? Не сказать, чтобы здесь гужевались сотни дизайнеров.
— Вот один пришёл покормиться, — отвечаю я, борясь со смехом.
— Экспонаты не трогать, только смотреть, — распоряжается она. — Да, но ты не видел сокровища моей коллекции. Пойдём покажу.
Мы заходим в мастерскую-кабинет, здесь получше, не такой хаос, хотя на стене висит огроменная картина в золочёной барочной раме. Естественно, слоны на фоне снега, льда и гор. Драматичные свинцовые облака. Люди. Слоны в боевой амуниции. Они штурмуют неприступный перевал. Насколько я в состоянии судить, эта беспомощная мазня может быть подлинником девятнадцатого века.
— Догадываешься, что это?
Я ненадолго задумываюсь.
— Ганнибал, да? Карфагенский полководец. Он провёл слонов через Альпы, чтобы напасть на римлян с тыла.
— Браво, — говорит Сильвия. — Я ценю хорошо образованных мужчин. Но мне так жалко слонов!
— А почему именно слоны? — недоумеваю я.
— Не знаю. Я наткнулась на слоника, он мне понравился, потом мне показалось, что ему одиноко, я купила второго, и не успела я охнуть, как оказалась слономанкой. Знакомые стали тащить их мне из каждой поездки. Но правда, в этом что-то есть? Разве слон не символ силы, мудрости, долголетия и незлопамятства? Или дело в том, что я девчонкой мечтала о лошади, но никогда не имела её. И это сверхкомпенсация, а?
Мы снова усаживаемся. Но она немедленно всплёскивает руками и вскакивает, будто забыла что-то важное. Точно. Забыты стеариновые свечи. Она притаскивает два тяжёлых латунных пятисвечника, позеленевших от старости за те годы, что белый и бледно-зелёный стеарин оплывал на них, никем ни разу не потревоженный, как я вижу. Когда разгораются свечи и тухнет электричество, исчезают последние намёки на европейскую цивильность.
— Правда, так поуютнее?
— Чертовски уютно, — откликаюсь я. Впервые раззудясь до подобного определения, я артикулирую его со смаком — вкус как у всякого запретного плода: горчащая сладость ухарства.
— Сигбьёрн, так откуда ты всё-таки родом? Ты классно маскируешься, но что-то северное мне слышится, иногда.
— Мелёй в Нурдланде, — отвечаю я.
— Крохотное местечко?
— Умирающее.
— Гордиться нечем?
— Во всяком случае, обратно я не собираюсь. Там мне нечего делать, так что дорога назад заказана.
— И родной говор тебе ни к чему. Он кажется тебе грубым?
— Не то что грубым, но он мне не имманентен. Да и непрактичен. Дизайнеру нелегко заработать на хлеб, даже когда он не распугивает клиентов местечковым диалектом.
— И ты никогда на него не сбиваешься? Не позволяешь себе расслабиться?
— Расслабиться? Я не чувствую, чтоб моя речь меня напрягала.
— Но я-то вижу. Ладно, в гостях у Сильвии можно расслабиться, ей-ей. Не бойся, я не стану заставлять тебя говорить как в Мелёе, но ты можешь... ты можешь ослабить галстук для начала. Ещё вина?
Она гогочет. Я киваю и автоматически берусь за узел галстука, я и забыл про него. Что-то здесь слишком жарко. В Норвегии в домах принято топить сверх меры, особенно в провинции, это гротескное осложнение роста благосостояния. Человек мёрз десять тысяч лет, но теперь — баста. Теперь в наших домах такая парилка, особенно зимой, что котелок перегревается и мозги выкипают, ставя крест и на мыслительной деятельности, и на духовной жизни. Максимальная высота полёта мысли вечерком — уследить за номерами в лото. Для себя я давно выбрал европейскую прохладу в квартире и чувствую себя отлично. А здесь душно и влажно, как в джунглях. Я ослабляю узел, расстёгиваю верхнюю пуговку, потом распускаю весь галстук и оставляю его болтаться так.
— Отлично, — говорит она. Ей нравится мной помыкать.
Я думаю: чего ей от меня надо? Игра уже началась, а в правилах-то я не разобрался. Мой психиатр говорит, что я страдаю «социальной дислексией». Может, и так. Правил я не понимаю, в чём цель игры — боюсь догадаться, а тут ещё совсем тревожная мысль: мне-то что от неё надо?
Ну, секс. С этой точки зрения проект неактуален. Я же не стану водить шашни с соседкой сверху. Это было бы форменным безумием. Она увлекает меня, это достаточно очевидно, но я стыжусь своего желания. Стыжусь, поскольку меня притягивает в ней нечто, в глубине души мне отвратительное. Не наружность — я бросаю взгляд на Сильвию, в мерцании свечи она настоящая красавица. Разжиревшая, разбитная, вульгарная — но красивая. Нет, манит и отпугивает меня другое: хаос.
