Мне удаётся вызвать её на рассказ о себе, она откровенничает о работе, называет её интересной, но нудной. Признаётся, что ведёт бурную светскую жизнь — богемничает пару раз в неделю, выкладывает всё о своих пристрастиях в чтении, музыке, хобби. Её занимает история религии и мифологии, она ходит в школу танцев.
Я слушаю вполуха. Теперь я вижу, чего мне от неё нужно и как это банально, тоже вижу. Признания. Пусть эта женщина даст мне понять, что хочет меня, а тогда уж я отвечу, что и рад бы, да вряд ли такое кстати при столь близком соседстве, к тому же мы ведь видимся у почтовых ящиков, правда? Именно настолько я примитивен и прост.
Она снова говорит, что ходит на танцы.
— Что танцуешь? — спрашиваю я.
— Показать? — загорается она.
Нет, нет, отнекиваюсь я, мне медведь на ногу наступил. Причём это правда, Катрине всегда говорит, что я безнадёжен.
— Это совсем другие танцы. Хочешь посмотреть?
Я соглашаюсь в основном из учтивости. Две минуты, говорит она, скрываясь в спальне, расположенной прямо над нашей. Если бы мы с Сильвией... закрутили роман, Катрине слышала бы нас. Тьфу, что за гадкая мысль.
Я пользуюсь паузой, чтобы прогуляться в туалет. Здесь позолоты не пожалели даже на трубы. Стены пронзительно-красные (бордельно-красный, думаю я), сплошь завешанные маленькими зеркалами, круглыми, овальными, квадратными, каждое в своей золочёной рамке. Пуская струю, я вижу себя в десятке отражений. Симпатичный, но взопревший. Слегка перебравший. После танцев откланяюсь, всенепременно.
В гостиной её всё нет, поэтому я доливаю себе вина и делаю два больших глотка. Ещё раз озираюсь в комнате. Глаз уже замылился.
— Боюсь, я слишком пьяная, — гудит она у меня за спиной. — Ну ничего, посмотрим. Там-тарарам-тарара-тарарам!
Фанфары. Я оборачиваюсь. Господи, спаси и сохрани!
Она вырядилась в маскарадный костюм из зелёного прозрачного тюля, украшенный блёстками, золотыми метёлками и стразами. Он состоит из двух деталей, причём верхняя, с длинными рукавами, заканчивается задолго до пупка, на манер тинейджерской моды, в то время как широченные плиссированные брюки, замотанные на щиколотках, с кардинально спущенной талией, фиксируются низко на бёдрах с помощью конструкции, напоминающей распустившийся гардинный шнур. В ушах теперь нечто размером с блюдце, с висюльками, испещрённое филигранью, возможно, из чистого золота, в левой руке кассета. Ноги босые, лак жуткий. Сквозь шаровары я вижу безразмерные чёрные трусы.
— Не смеяться! — вскрикивает Сильвия. — Без костюма не то впечатление.
— Что ты изображаешь?
— Изображаю? Ну...
Она всерьёз задумывается над вопросом.
— Предположим, инкарнацию женского начала, вечной женственности, да? Или мифический образ луны?
Она принимается шарить на полу, там стоит заваленная стереосистема. Орёт попутай.
— Самое главное в танце — свобода. Стремление вырвать тело из узких рамок повседневности и вернуться к истокам, к подлинному. А самое сложное — это отрешиться от идеалов и ценностей Запада.
Из невидимых колонок зазвучала приглушенная хламом музыка, она кажется и современной, и экзотической. Жёсткость басов и электронных барабанов приправлена колокольчиками, стуком дарабуры, визгом уда и диковинными руладами волынки. В сонме этих звуков, на крохотном свободном пятачке пола замерла Сильвия в этнической позе. Вступление. Она улыбается мне мягко и чуть ли не взволнованно.
Потом начинается песня, женский голос поёт по-арабски, догадываюсь я, и Сильвия заводит танец. Сперва она делает махи руками, но потом движения упорядочиваются, а в зрачках, сходящихся всё ближе, читается сконцентрированность.
Такое я видал. Точнее, видел в ночном клубе в Каире, и действо произвело на меня впечатление. Чувствуя, что отвести взгляд было бы невежливо, я безотрывно ем её глазами. В душе потешаюсь над всеми её «инкарнациями женского начала», «свободой тела» и прочим. В Каире дело происходило в тухлом ночном клубе, зрителями были сидящие в полутьме стареющие мужчины, наверно, эрегирующие. Доступное варьете с изюминкой. Однако Сильвия, как выясняется, танцует обворожительно. Её тело создано для танца живота, как для Катрине — в своё время — было естественно заниматься балетом. Сильвия скроена так, что при каждом движении белые пухлые телеса колышатся, растекаясь волнами, нисходящими в зыбкую рябь — я наконец понял, с чего этому дано название «танец живота». Белый круглый живот — кажется, в пупке полагается кольцо? — трясётся и дрожит, вращается соблазнительными кругами, и я вижу, что он абсолютно безупречен. Не плоский, но безупречный. Одно не подразумевает другое. Её живот образует мягкую красивую округлость, которой вторит плавный изгиб бедра. Всё в ней округлое, мягкое. И весомое.
Хотя в танце она кажется невесомой. Мистическим образом в этой чудовищной, забитой скарбом квартире закон всемирного тяготения не работает. Я видел женщин с бесплотной фигурой модели, танцевавших неуклюже, с куда меньшей лёгкостью и грацией. Я улыбаюсь. Сильвия замечает и отвечает мне улыбкой. Она раскраснелась.
Музыка драматически прерывается, и в такт паузе Сильвия оседает на пол. Несколько секунд она сидит прямо, а потом откидывается назад так, что волосы касаются пола. Вступает барабан, колокольчики, лютня и цимбалы, и на моих глазах тело Сильвии от макушки до талии приходит в движение. Вибрируя, она медленно поднимается, теперь спиной ко мне, гораздо ближе прежнего, я могу дотронуться до неё. Вибрации набирают силу, её роскошная задница колышется, как студень, маня и завораживая. Когда музыка взрывается на полную, она принимается танцевать, опёршись руками в пол, половинки попы так и скачут. Через несколько тактов она оборачивается, она так близко, что мне приходится вжаться в кресло, чтоб не слипнуться с ней. Руки Сильвии делают заученные движения. Я вижу, как болтаются груди — на ней, что ли, нет бюстгальтера? — потом она оборачивается: пупок вращается, внутри крутятся капельки пота, я скольжу взглядом по бёдрам, вверх, вниз, снова вверх. «Пизда с совершенно потрясной подушкой», — гнусно и похотливо раздаётся у меня в мозгу. Я заглядываю ей в лицо, она танцует с закрытыми глазами, лик ангельски безмятежен, как у спящего ребёнка, но с игривой полуулыбкой тихого экстаза.
Я тоже в экстазе, но буйном. В ушах стучит кровь. Танец длится ещё столько, что я успеваю сквозь прозрачный тюль впиться глазами в чёрный треугольник трусов, проследить амплитуду его движений, вычленить контуры лобка — «абсолютно потрясающая подушка» — и, чудится мне, учуять его нутряной дух. Танец обрывается.
Сильвия отдувается, у неё пылают щёки.
Магнитофон начинает новую мелодию, но она успевает пресечь её. Когда она склоняется над кассетником и я вижу прилипший к потному заду тюль, я понимаю, что не смогу просто поблагодарить за танец и уйти домой.
Всё же я говорю: «Спасибо за танец».
И начинаю хлопать, от полноты чувств. В звуке одиночных аплодисментов таится патетика и неловкость, но других зрителей здесь нет.
— Понимаешь теперь, о чём я говорила?
Я понял. Никогда ещё я не видел такого сгустка сексуальности. Ночной клуб в Каире не в счёт, детские игрушки. А здесь, в этой квартире, в сердцевине хаоса, Сильвия, известная ранее как поклонница Уитни Хьюстон, посвятила меня в суть чувственности. Я встаю. Мои аплодисменты переходят в овации. Прима подходит с сияющими глазами и блаженной улыбкой, с видом человека, победившего в трудном деле. Вердикт вынесен, у неё есть полное право торжествовать победу: она заставила меня влюбиться в неё.
В такие моменты я бываю неадекватно неловок, надо признать. Мой психиатр считает, что я не умею выражать свои чувства. Но когда она, грубовато проведя рукой по моей голове и погладив мой свежий ёжик, уходит в спальню, может, переодеться, я решаю действовать. Двумя быстрыми шагами я нагоняю её, хватаю сзади, правой рукой за бедро, а левой за живот под самой грудью и, цепко держа, прижимаюсь к ней. Я сделал всё правильно, тело её обмякает, она не думает противиться; притягиваю ещё ближе, её круглая попа, эфемерно прикрытая тюлем, трётся о мою ширинку, распираемую изнутри.
Так мы стоим какое-то время. Она неописуемо хороша на ощупь. Мне надо поцеловать её, поэтому я отцепляю правую руку, осторожно поворачиваю влево её голову, вижу, что глаза закрыты, и пробую дотянуться до её губ губами, но попадаю криво. Я лишь вскользь касаюсь её кораллов своими узкими (и всегда сухими) губами, повторяю попытку, попадаю точнее и впиваюсь по зубы, она пассивна, но всё равно поцелуй божественный. Левая рука выходит из-под контроля моей ослабевшей воли, покидает живот и благоговейно обхватывает правую грудь Сильвии, обтянутую зелёным тюлем, из-за которого она кажется более голой, чем нагая. Я перебираю пальцами, нащупывая сосок, и зажимаю его между большим и указательным пальцами. Мне кажется, она тонюсенько охает в ответ.
— Нет, нет, нет, нет, нет, — говорит она.
Я слышу её, но не унимаюсь, только отпускаю сосок. Я склоняюсь над её шеей и целую так мягко и нежно, как только могу. Почти никто из женщин, пишут в книгах, не может устоять против быстрых поцелуев в шею.
— Сигбьёрн? — она произносит имя громко и чётко.
— Да? — говорю я, но звучит как хрюканье.
— Сигбьёрн, так не пойдёт.
— Что не пойдёт?
— Пусти меня!
Я не собираюсь отпускать её. Ещё чего. Я медлю.
— Пусти, чёрт возьми!
Ладно, отпускаю. С чего она так взъелась?
Она оборачивается, лицо не сердитое, но усталое. И по-прежнему, не боюсь этого слова, прекрасное.
— Прошу прощения... — говорю я.
— Не за что. Только не надо так заводиться.
Сказано дружелюбно, а обожгло, будто метель хлестнула в лицо, и не только в лицо.
— У меня и в мыслях не было, — говорю я.
Такое ощущение, что Сильвия вдруг заметила, как мало на ней надето, вернее, насколько этого недостаточно. Она обхватывает руками грудь и говорит, смеясь и пуская пузыри:
— Про то, что у тебя было в мыслях, есть разные мысли. Но всё в порядке. Это не страшно. Ты не будешь киснуть?
