обличью, что мы за птицы. Это некоторым образом социальный ритуал, так?
— Безусловно, но...
— Тебе кажется, что в доме, не на людях, действуют иные правила?
— Разве нет?
— По большому счёту, нет. Я собираюсь создать вокруг тебя среду, которая допускает разглядывание. Ведь на самом деле шанс, что любопытствующий проникнет в твои семейные тайны, невелик, правда? Он увидит часть интерьера, за который тебе не придётся краснеть. Что до интимных моментов, как то: мытьё, одевание-раздевание, сексуальная жизнь, они, по идее, должны в основном происходить наверху. Поэтому никто ничего не подсмотрит.
— А вдруг мне взбредёт в голову объездить какую-нибудь красотку прямо на кухонном столе?
— Во-первых, ещё вопрос, согласится ли она упражняться, когда всё здесь будет выглядеть, как на эскизах. С другой стороны, экспансивной натуре идея такого, скажем, пикантного полупубличного акта вполне придётся по вкусу. Хотя тебе достаточно выключить свет в той части комнаты, чтоб никто ничего не увидел.
Йэвер задумчиво косит в мою сторону, будто сомневаясь, всё ли со мной в порядке.
— То есть ты думаешь о моём доме как о «полупубличном»?
— Да, если понимать публичность как открытость. Нижний этаж представляется мне помещением менее закрытым, чем принято. Своего рода торжищем.
— Торжищем?
— Не местом столпотворения, конечно, но как бы сердцем и началом дома, средоточием многих функций. Во-первых, представительских: гости, приёмы, обеды; во-вторых, отдых и расслабление: поглазеть телевизор и прочее. Хотя в спальне тоже достаточно места для телевизора, если скажешь.
— Хорошо. Теперь понятно, — тянет Йэвер. — Базарная площадь.
— У тебя же нет агорафобии?
— Это что такое?
— Страх открытого пространства. Агорафобией мучился Эдвард Мунк. Поэтому ему приходилось красться, огибая все утлы, лишь бы не идти через площадь.
— Нет, я не такой, — хмыкает Йэвер.
— Хорошо, потому что альтернатива — сохранить всё как есть и вырезать тесные клетушки для разных нужд. Но естественного света будет мало, сам видишь.
— Так я не хочу.
— Но ты же понимаешь, что подлинно открытое решение предполагает и внешнюю открытость, пространство такой комнаты интегрировано в окружающую среду и стремится максимально органично, насколько позволяют физические возможности, перетечь в пространство внешнее. Этого нельзя добиться, объединив несколько маленьких закутков в один большой. Он всё равно останется конурой. Вряд ли я смогу это объяснить, пока не придёт лето и ты не получишь ещё и сад. Тогда ты раздвинешь стеклянные стены между комнатой и террасой и увидишь, что граница между домом и садом исчезла. Это будет одно целое.
— И этого нельзя добиться, не отказавшись от штор?
— Проблема не столько в шторах, сколько в том, что они олицетворяют собой.
— А что они олицетворяют?
— Приниженность своего рода. А я вижу этот дом иначе, в нём нет ограниченности.
Он раскуривает сигариллу, которой мы проверяли паркет и которую он с тех пор держал в руке, глубоко затягивается, медленно выпускает дым через приоткрытый рот и молчит, переводя взгляд с террасы на окно и назад.
— Сигбьёрн, должен сказать, ты даже больший жох, чем я думал, — говорит он наконец.
— Так и быть, признаюсь: я собирался осчастливить тебя жалюзи. Не всегда приятно, если солнце бьёт в глаза. Но я готов прозакладывать что угодно: когда ты привыкнешь к дому и полюбишь его, вряд ли ты станешь часто опускать жалюзи.
— А что насчёт моей кабины? — спрашивает он без перехода.
— Оргонона? Всё в порядке. Я достал чертежи и договорился со столяром, который готов его построить. Насколько я понимаю, древесину и причиндалы ты можешь выбирать какие пожелаешь.
— Тебе это кажется придурью?
— Ну... да нет, у людей бывают неожиданные желания. Не думаю, что у меня есть право выносить вердикты. Но мне любопытно, как тебе это пришло в голову?
— Я прошёл курс оргонотерапии в Швейцарии. И мне кажется, представь себе, что мне помогло — чувства пришли в баланс, энергия увеличилась.
— В профессиональных кругах эту терапию не классифицируют как сугубо ортодоксальную.
— Чего нет, того нет... но много ли эти, как ты выражаешься, профессиональные круги понимают? Многих ли они вылечили? Я бы не стал называть психиатрию особо точной наукой, а?
Не будем кривить душой, зерно истины в словах Йэвера есть. Зато причин открываться ему нараспашку у меня нет.
— Если б ты увлекался терапией утробного крика по Янову, мне пришлось бы оборудовать для тебя резиновую комнату, вот это была бы штука, — отвечаю я. — Но, кстати, где оргонон должен помещаться?
— Наверху, я думаю. Это, по твоей классификации, «интимный момент» или нет?
— Более чем. Я тоже предлагаю поставить кабину на втором этаже рядом со спальней. Самое разумное.
Мы углубляемся в чертежи. Йэверу по вкусу идея сделать гостиную — ту самую базарную площадь — двухуровневой, чтобы человек спускался на шаг в самую уютную часть комнаты и сад, так мы и решаем. Он спрашивает о мебели («если ты планировал, что мебель у меня всё-таки будет»).
— Безусловно, мебель будет. Но сначала нужно довести до совершенства комнату. У меня есть кое-какие намётки, и мы можем посмотреть каталоги, но всё-таки самое важное — организовать и соразмерить пространство комнаты. Это невозможно поменять, если оно вдруг нам не понравится. А поменять диван, который не вписался, может кто угодно.
— Знаешь что? — говорит он. — К сожалению, у меня нет времени сидеть с тобой часами, рассматривая каталоги. Я бы и рад, но не могу. Поэтому меня вполне устроит, если ты самостоятельно станешь принимать решения относительно внутреннего обустройства. Просто скидывай мне картинки или рисунки, и если что-то окажется мне совсем поперёк души, я дам знать. Так проще всего, похоже. В конце концов, ты сам говоришь, что диван всегда можно поменять.
Я потираю руки.
— Спасибо за доверие. Для меня это идеальный расклад.
— Что-то мне подсказывает, что вряд ли ты забьёшь дом лишней мебелью.
— Это тебе не грозит, — улыбаюсь я. — Пойдём наверх?
— Только последнее, — говорит Йэвер, теряя вдруг уверенность. — Искусство.
— Что искусство? — спрашиваю я.
— Без помощи мне не купить произведений искусства, или — как вы их там называете? — артефактов. Я в искусстве не смыслю. А ты?
— Ну... я не эксперт-оценщик, но я изучал историю искусства и всё такое. Это было частью моего образования. Хотя твой вопрос меня удивил.
— Почему?
— Потому что мои клиенты, все без исключения, оставляли это на своё усмотрение. Что-то у людей уже есть, и для них эти предметы много значат. В целом выбор предметов искусства — процесс куда более личный и интуитивный, чем собственно выстраивание гармоничного интерьера. Это чрезвычайно субъективно.
— У меня нет ничего, что я хочу взять в новый дом. Я начинаю с чистого листа. И в этом вопросе я не могу положиться на свой вкус, но могу на твой.
— Я даже не знаю. Жить здесь тебе, а не мне.
— Смотри на это как на открытый торг, — говорит Йэвер с хохотом. — Спускаясь на землю, я собираюсь выделить на искусство отдельную сумму. Которой ты можешь распорядиться как захочешь. Совершенно свободно.
— Да, но что ты любишь? Абстракцию или реализм, живопись или что другое? И какого формата — побольше или поменьше?
— А бог его знает, — отвечает клиент. — Чуди!
«Чуди!» Говоря начистоту, я даже не знаю, как такую просьбу понимать. Некоторые бы сказали, что у меня нет задатков «чудить» и что подобная идея в корне противна моей сущности.
— Ладно, найду пару картин, — уступаю я, и начинаю прикидывать, кто из знакомых художников заслужил такой королевский подарок, такую золотую жилу. Немногие. Очень немногие.
И тут я понимаю, что наконец-то раз в жизни мне выпало сделать интерьер целиком и полностью, до мельчайших деталей, без помех; пьянящее чувство. Я сотворю такой дом, что фрау Менгель придётся быстренько собрать чемодан и, заливаясь слезами, убраться к мамочке. Всё будет честно, беспощадно и эстетически выверено на сто процентов.
— Надеюсь, пейзажи ты не любишь, — говорю я.
Трель дверного звонка заставляет меня подпрыгнуть на месте. Субботний вечер, Катрине в гостиной занимается йогой, я сижу рисую. Чего я так взвился? Дело в звонке, у него слишком резкий, казённый звук, хотя, понимаю я вдруг, до сих пор он мне слух не тревожил. Мы прожили здесь уже недель девять-десять, нас навещали гости, но я ни разу не мчался открывать дверь по тревоге дверного звонка. Не слышать его я не мог, да? Может, поменяли мелодию. Что гадать, этот звонок не годится — нельзя же каждый раз пугаться. Он орёт, как пожарная сигнализация.
