Танец смерти

Линкольн Чайлд, Дуглас Престон Танец смерти

ЛИНКОЛЬН ЧАЙЛД ПОСВЯЩАЕТ ЭТУ КНИГУ ДОЧЕРИ ВЕРОНИКЕ

ДУГЛАС ПРЕСТОН ПОСВЯЩАЕТ ЭТУ КНИГУ ДО ЧЕРИ АЛЕТЕЙЕ

Благодарность

Нам хотелось бы поблагодарить следующих сотрудников «Уорнер Букс»: Джейми Рааба, Ларри Киршбаума, Морин Иджен, Деви Пиллаи, Кристину Барба, а также сотрудников отделов по продажам, маркетингу, рекламе – Карен Торрес, Марту Отис, Дженнифер Романелло, Дэна Розена, Майю Томас, Флэга Тонуцци, Боба Кастилло, Ленину Сэкс, Джима Спиви, Мириам Паркер, Бет де Пузмэн и Ле Покелл.

Особая благодарность – нашему редактору, Джемме Левин, за неустанную заботу о творении Престона и Чайлда. Большей частью своего успеха мы обязаны ее заступничеству и редакторскому энтузиазму.

Выражаем благодарность нашим агентам, Эрику Симонофф из «Джэнклоу & Несбит» и Мэтью Снайдеру из Агентства творческих художников. Хотелось бы увенчать лаврами специального агента Дугласа Марджини, Джона Кауча, Джона Рогана и Джилл Товак. Они оказали нам разнообразную помощь и содействие.

Как всегда, благодарим наших жен и детей за любовь и поддержку.

Персонажи, фирмы, события, полицейские участки, музеи и государственные учреждения, встречающиеся на страницах книги, являются плодом творческого вымысла и ничего общего с реальностью не имеют.

Глава 1

Дивейн Майклс устремил на профессора взгляд, выражавший, как он надеялся, неподдельный интерес, но веки словно налились свинцом. Стук сердца гулко отдавался под сводами черепа. На языке кто- то свернулся и тихо умер. На лекцию Майклс явился поздно. В огромном зале битком народу, и лишь одно свободное место – в центре второго ряда, прямехонько перед кафедрой.

Повезло, нечего сказать!

Дивейн специализировался в электротехнике, а на этот курс записался по той же причине, по какой три десятка лет выбирали его студенты-технари: это был пустячок. «Английская литература – гуманистическая перспектива» – такой предмет пройдешь с легкостью, можно и в книгу не заглядывать. Профессор, замшелый старик по имени Мейхью, долдонит, словно гипнотизер, да и голос у него под стать – в сон вгоняет. От записей, которым, почитай, лет сорок, не отрывается. Старый дурак никогда их не менял, а потому в общежитии Дивейна конспекты скопировали все кому не лень. И вдруг на единственный семестр явился с лекциями прославленный доктор Торранс Гамильтон. Студенты смотрели на него так, словно это сам Эрик Клэптон, согласившийся сыграть на студенческой вечеринке.

Дивейн тоскливо поерзал на холодном пластмассовом стуле: от сидения свело задницу, такая занудь. Посмотрел налево, направо. Все вокруг – студенты, абитуриенты – записывали лекцию на магнитофоны, заносили в ноутбуки, ловили каждое слово профессора. Впервые зал был заполнен до отказа. Ни одного технаря Дивейн не увидел.

Ну и тоска.

Дивейн подумал, что у него есть неделя, в течение которой он может отказаться от курса. Но зачет ему был нужен. Кто знает, может, профессор Гамильтон не зверь и сдать ему легко? С другой стороны, если это так, вряд ли студенты притащились бы на лекцию в субботу утром.

Лучше взять себя в руки и удержаться от сна.

Гамильтон расхаживал по подиуму взад и вперед. Низкий и звучный голос заполнял помещение. Дивейну он напомнил льва с седой гривой стянутых на затылке волос. Костюм на нем был шикарный, цвета маренго, не то что изношенная твидовая пара старого профессора. И выговор у него был необычный, не такой, как в Новом Орлеане, то есть он точно не янки. Впрочем, он, скорее всего, и не англичанин. На возвышении сидел ассистент, усердно записывающий за профессором.

– Итак, – говорил Гамильтон, – сегодня мы рассмотрим «Бесплодную землю» Элиота – поэму, вобравшую в себя двадцатый век со всем его отчуждением и пустотой. Это одно из величайших когда-либо написанных произведений.

«Бесплодная земля» – припомнил Дивейн. Красноречивое название. Он ее, разумеется, не читал. Зачем ему? Ведь это поэма, а не роман, который он мог бы почитать прямо сейчас, в аудитории.

Дивейн взял в руки книгу с поэмами Элиота. Одолжил ее у приятеля: к чему тратить немалые деньги на то, что ему в дальнейшем никогда не понадобится? Открыл, на форзаце увидел фотографию автора: заморыш, в крошечных стариковских очках, губки поджаты, словно ему в зад палку от метлы воткнули. Дивейн фыркнул и стал перелистывать страницы. Бесплодная земля. Бесплодная земля... вот она!

Тьфу! Чертов сын расписался не на шутку – настрочил-то сколько!

– Первые строки настолько хорошо известны, что нам теперь трудно представить себе потрясение – нет, шок! – который испытали люди, когда впервые в 1922 году прочитали опубликованную в «Диал» поэму. Это было не то, что привыкли считать поэзией. Скорее это была анти-поэма. О личности поэта тут же забыли. Кому принадлежат эти мрачные и беспокойные мысли? Открывающая поэму строка рождает аллюзию на знаменитые стихи Чосера, однако Элиот идет дальше. Обратите внимание на первые же образы – «фиалки из мертвой земли», «дряблые корни», «снег забвенья». Ни один поэт не писал так о весне.

Дивейн пролистал поэму до конца и обнаружил, что в ней более четырехсот строк.

О нет! Только не это...

– Интересно, что Элиот написал о фиалках, а не о маках, что было бы более традиционным выбором. Маки росли в изобилии, которого Европа не видела многие столетия, а все потому, что на полях остались лежать бесчисленные трупы – жертвы Первой мировой войны. Важно еще и то, что маки – с их способностью навевать наркотический сон – казалось бы, лучше годились для образного строя поэмы. Почему же Элиот выбрал фиалки? Должно быть, на ум ему пришла другая аллюзия: вспомните Уитмена – «...где недавно из-под земли пробивались фиалки – крапинки на серой прошлогодней листве...».

О господи, он, как в ночном кошмаре, сидел на виду у всей аудитории и не понимал ни слова из того, что говорил профессор. Кому бы пришло в голову написать четыреста стихотворных строк о странной бесплодной земле? У него самого с утра в голове шарикоподшипники крутятся. Что ж, за дело: до четырех часов ночи он прикладывался к напитку год названием «Серый гусь».

Он заметил, что в аудитории установилась полная тишина: голоса с кафедры не слышно. Подняв глаза на Гамильтона, он увидел, что профессор стоит неподвижно, а лицо его приняло странное выражение. Если возможно столь неэлегантное сравнение, старику словно бы сунули в подштанники горячую буханку. Лицо профессора стало беспомощным. Он медленно вынул платок, осторожно промокнул лоб, аккуратно сложил платок и вернул его в карман. Откашлялся.

– Прошу прощения, – сказал он, взял с кафедры стакан воды, сделал маленький глоток. – Итак, как я говорил, рассмотрим стихотворный размер, которым пользуется Элиот в первой части своей поэмы. Стиль его отличает агрессивный анжамбеман[1]: переноса нет только в строках, где заканчиваются предложения. Обратите внимание также на выделение глаголов: breeding, mixing, stirring. Это напоминает зловещий, с расстановкой, бой барабанов. Звук неприятный, меняющий смысл фразы. Возникает чувство беспокойства, нам кажется: сейчас что-то произойдет, и то, что произойдет, будет страшно.