характеристик реального (материального), объективного мира. Такая трансформация в истории науки связана с именем Галилея.
Глубочайший смысл этого процесса, который поэтому можно все же считать продолжением античной традиции (и вместе с тем проявлением 'энтелехии' европейской истории), состоит, согласно Гуссерлю, в том, что в качестве действительного сущего галилеевская наука расценивает по сути вовсе не 'мир донаучного', который дан в ощущениях, и потому субъективно-относительно (хотя мы верим при этом в единый 'мир вещей'), а 'мир научного', мир теоретически обоснованный и, следовательно, основанный на очевидностях совсем иного рода, чем очевидность чувственного восприятия.
Хотя это преобразование Гуссерль и считает радикальным переворотом, однако для такого переворота были солидные предпосылки в прошлой истории поэтому можно говорить именно о традиции, о непрерывности исторического процесса. Так, предшественницей гали-леевской математической физики была европейская геометрия, которая (поскольку она имела практический аспект 'землемерия') представляла собой определенную смесь 'чистой' теории пространства с миром чувственного опыта. Причем в смеси этой практический рассудок вообще не проводил различий между ее идеально-рациональным и чувственно-реальным компонентами: пространственные образования геометрии и пространственные объекты 'опытной' действительности европейский человек считал некоей 'сплошной' реальностью. Чисто геометрический (то есть идеальный) компонент этой 'смеси' в глазах
392
философов науки, сторонников 'теории познания' (в том особом смысле этого термина, о котором мы не раз говорили выше), предстает как предельное образование (лимит-гештальт), итог совершенствования чувственно-наглядных сторон реальных объектов (математическую, 'теоретическую' прямую сторонники такого подхода истолковывают как реальную прямую, которую можно было бы сделать 'еще прямее'). Однако, согласно мнению Гуссерля, такое представление о природе чистой геометрии ошибочно, поскольку даже в фантазии, продолжая совершенствование 'чувственных гештальтов', мы получим пусть другие, но тоже чувственно-наглядные 'гештальты'.
Но ведь 'лимит-гештальт' ученого (в частности, математика) - это такой 'предел', который играет роль инварианта, вокруг которого 'осциллируют' 'практические гештальты'! И геометр, в отличие, скажем, от инженера, работает только с такими 'предельными' образованиями: отталкиваясь от одних из них, он конструирует новые. Тем самым на место реальной практики ставится 'идеальная практика', практика некоего 'чистого мышления'. Геометрия, таким образом, представляет собой не просто продукт практики - она вырастает из особой практики, практики 'второго рода', осуществляя которую реальными измерительными инструментами никогда не пользуются. Теперь-то и образуется та 'смесь', о которой шла речь выше: генезис идеальных (я бы сказал идеализированных) геометрических объектов из идеальной практики при использовании этих геометрических структур в практике реальной остается без внимания. Хотя на деле идеальные схемы в той или иной мере всегда 'кладутся в основание чувственного воплощения' [1]. В такой операции, которую сознание ученого производит ее не замечая, корень галилеевской геометризации физики: физическое, чувственно-наглядное содержание предстает как наполнение математических гештальтов, а сами эти гештальты в итоге трактуются как 'качества тел', и даже как чувственно-наглядные качества! Но другим результатом того же процесса преобразования оказывается обретение объектами чувственного мира некоего свойства 'одинокости' (Alleinheit); этот чувственный мир, состоящий из единичных объектов, занимает место прежнего 'Всего' (Allheit), лишенного внутренних различий и потому в связях не нуждающегося. Всеобщее, согласно новой картине мира, само может существовать только как 'воплощенное' в единичном, как существующее через посредство единичного, а не как внешний единичным объектам, сам по себе недвижный и абсолютный, их источник (подобно платоновской идее).
1 Husserl E. Krisis. S. 25.
393
Отсюда неизбежно возникает потребность в каузальности как способе согласовать наследие древней мировоззренческой традиции с новыми веяниями: чтобы мир не 'рассыпался' в пыль единичных объектов, а всеобщее не испарилось бесследно, единичные объекты нужно связать друг с другом причинной связью. Таким образом, 'физическая' каузальность - это прежде всего продукт конституирования мира сообразно определенному методу. Здесь в роли наставницы галилеевской физики тоже выступает математика, ставшая поставщицей схем 'идеальных предметностей' [1]. А благодаря связи математики с практикой измерений (через лимит-гештальты) 'отчужденная от мира идеальная геометрия превращается в 'прикладную', и таким образом, в определенном смысле, становится всеобщим методом познания реальности...' [2]
Конечно, математизация эта по большей части происходит поэтапно, через ряд посредствующих звеньев: чувственные данные (цвета, тоны, теплоту) в самих вещах сначала необходимо истолковать как 'колебания', то есть превратить их в то, что встречается именно в 'мире гештальтов'. И только интеллектуальная традиция европейского мышления, привычка смотреть на мир через очки теорий, приводит к тому, что эта трансформация чувственного в численное остается незаметной. Поэтому-то 'очевидный' для представителей 'опытной' науки индуктивный характер научного знания на самом деле вовсе не факт: мы имеем здесь дело вовсе не с простым процессом 'абстрагирования', поскольку предпосылкой 'опытной' индукции оказывается предварительная (по большей части незаметная) обработка чувственного материала, превращающая его в то, что можно так или иначе 'считать', то есть в такой материал, который способен 'наполнять' теоретические формы.
Точно так же конструктивная работа теоретического разума, предваряющая наблюдение, 'расширяет' сферу наблюдаемого; систематическое осмысление средствами теории принципиально возможных реальностей выступает как условие 'объективирования' теоретических предположений в чувственно-наглядные реальности. Реальный материал экспериментов и наблюдений, будучи индивидуально-конкретным, предстает, таким образом, как 'пример' абстрактно-всеобщего. Так совершается 'методичное объективирование наглядного мира' [3]. Оно (как и выдвижение гипотез) в рамках конструирования мира математических гештальтов - бесконечный процесс: 'Так же, как и в любом
394
отдельном, во всех понятиях, положениях, методах, которые выражают 'точность', идеальность, во всеобщей идее точного естествознания, как до этого в идее чистой математики, так и в общей идее физики, тоже содержится 'in infinitum' - в качестве константной формы своеобразной индуктивности, которую сначала принесла в исторический мир геометрия' [1]. Говоря другими словами, и тезис о бесконечности мира отнюдь не является результатом длительного развития 'опытного' знания, как утверждал Энгельс в споре с Дюрингом; соответственно тезис о бесконечности познания тоже не может быть истолкован как следствие этого 'опытного факта' из истории науки. Совсем напротив, первичным фактором оказывается бесконечный процесс рационального конструирования, хотя это и остается незамеченным в силу рационалистической традиции. Образ 'истинной природы' как обладающей 'качеством' бесконечности объективно, то есть независимо от познающего сознания, - результат, так сказать, трансформации продукта применения рационального метода в реальный объект.
Таким образом, согласно Гуссерлю, тема единой науки и единой картины мира - не научная, а философская. Это - тема 'смысла' науки, а не ее 'содержания. Не сама физика, а именно философия должна и может объяснить, почему физика стала математизированной, почему ученые ищут 'формулы' (называя их 'законами природы') и пользуются методами - в опытном, 'эмпирическом', чувственно-наглядном исследовании. Соответственно не сама математика, а философия призвана ответить на вопрос, почему в математике совершается переход от конкретно-математических объектов (в практике счета и измерений) к чисто формальному анализу, к учению о множествах, к 'логистике', к Mathesis Universalis. Формальная логика в результате подобных мировоззренческих трансформаций также вполне естественно предстает как 'наука о гештальтах всяческих смыслов, 'чего угодно вообще', что можно конструировать в чистой мысли, и к тому же в модусе пусто-формальной всеобщности...'
Таким путем приходит математика (то есть ученые-математики, рассуждающие в рамках новой парадигмы) к формально-логической идее некоторого 'мира вообще', корреляту идеала целостной 'физической' картины мира; логические возможности в пространстве первого - то есть 'логического', то есть идеального, мира - выступают как универсальная форма гипотез, касающихся второго, то есть физического, материального мира. 'Все открытия как старой, так и новой физики суть открытия в мире формул, так сказать, прикомандированном (zugeordneten) к природе' [1].
395
В той мере, в какой математические методы суть техника (расчетная техника) - работа исследовательской мысли естествоиспытателя (в той степени, разумеется, в какой он теоретик; но без этого качества какой же он ученый?) превращается в квазимеханический процесс формально-логических преобразований.
А это приводит к очень важному (и опасному!) последствию: первоначальный фундамент естествознания, то есть непосредственный человеческий опыт переживания, 'жизни в природе', оказывается 'забытым' и даже 'потерянным'. Мир науки и жизненный мир отделяются и удаляются друг от друга. Наука утрачивает свой изначальный смысл - служить жизни; научное мышление, ставшее 'техникой', оторвавшейся от жизни интеллектуальной деятельности, обессмысливается.
Обратим внимание на это, важнейшее для позднего Гуссерля, понятие 'жизненного мира'. 'Жизненный мир' - это действительность, в которой изначально живет человек; это его неотчужденная реальность. Естествознание, согласно Гуссерлю, вырастает из этой реальности, и потому оно должно быть связано с 'жизненным миром'. Этот мир образует горизонт всякой индукции, имеющей смысл. Но как это может быть? Ведь в горизонте 'жизненного мира', как пишет Гуссерль, 'нет ничего от геометрических идеальностей...' [2] Однако наука одевает 'жизненный мир' в 'платье идей', 'платье так называемых объективных истин' . А потому, сетует Гуссерль, мы сегодня принимаем за подлинное бытие именно то, что создано 'платьем идей', принимаем продукты метода за живую действительность. В результате и 'собственный смысл метода, формул, теорий остается непонятным...' [4] - как остается непонятной и причина эффективности научного метода.
Отсюда двусмысленная роль в истории научной мысли великого преобразователя науки Галилея. Будучи 'гением-открывателем' математического естествознания, он вместе с тем закрыл от взора науки непосредственную жизненную реальность и тем создал предпосылку современного кризиса естествознания. Первый шаг в этом опасном направлении он сделал, создав концепцию 'чистой субъективности специфических чувственных качеств, которая вскоре была последовательно истолкована Гоббсом как учение о субъективности всех конкретных феноменов чувственно-наглядной природы и мира вообще' [5].
1 Husserl E. Krisis. S. 51.
2 Ibid. S. 54.
3 Ibid. S. 55.
4 Ibid. S. 56.
5 Ibid. S. 58.
396
Но ведь 'если наглядный мир нашей жизни чисто субъективен, то все истины донаучной и вненаучной жизни, которые касаются его фактического бытия, обесцениваются'! [1] Здесь корень отчуждения 'высокой', теоретической науки от коренных вопросов 'жизненного мира' - о смысле и назначении человека.
Это конечно же болезнь. Но справиться с нею, полагает Гуссерль, все-таки можно, если ученый сохранит способность 'задавать возвратные вопросы' об
