Какое счастливое утро! Гарольд приносит мне корректуру своих «Стихотворений и прозы»: «Хочу кое-что тебе показать». В книге посвящение: «Антонии». Он в восторге от того, как книга издана. Не будем забывать, что Гарольд хотел быть поэтом и воспринимает себя во многом как поэта. Наверное, он был согласен с тем, что на могиле Шекспира, которую мы посетили в прошлом году: «поэт» предшествует «драматургу».
Гарольд читал прелестное стихотворение Ларкина «Утренняя серенада» Тому и Мириам Стоппард, а также Генри Вулфу. (Мне он уже прочитал его накануне Рождества, с огромным воодушевлением вбежав ко мне, когда я принимала ванну. Я подумала: «Так вот что такое Рождество с Гарольдом Пинтером: это слушать про „смерть, что подобралась на сутки ныне“»[37]).
…На мой взгляд, уникальная особенность «Предательства» лучше всего подмечена Сэмюэлом Беккетом в его письме к Гарольду. Он пишет о силе последней сцены, которая хронологически оказывается первой, завязкой любовных отношений героев: «этот первый — и последний — взгляд в полумраке, после всех тех, что будут на свету, эта завеса завес». Это ощущение предвидения заставляет меня сжиматься от боли каждый раз, когда я смотрю эту пьесу.
Обед в «Гаррик-клубе»[38] — его устроил Мелвин Брэгг[39], чтобы Гарольд мог встретиться с Джоном Ле Карре (Дэвидом Корнуэллом)[40]. Гарольд — Корнуэллу: «Сколько платят шпионам?» Корнуэлл объясняет: в наше время компьютеры генерируют такое количество информации и анализировать ее так дорого, что «куда проще подкупить секретаршу — она-то знает, какая информация и вправду важна». Гарольд весьма заинтригован планом подкупа секретарши. Его вечная одержимость шпионской темой (например, интерес к Филби[41], а еще ему очень понравился роман Джона Ле Карре «Достопочтенный школяр») — неплохая тема для диссертации.
Спор с Джоном Гроссом[42] о любовных письмах Джеймса Джойса. Я не стала их читать из уважения к строгим принципам Гарольда, считающего эту публикацию вторжением в личную жизнь Джойса. Фрэнсис Уиндэм довольно мило заметил: «У меня было такое ощущение, что мне можно их читать, но больше — никому». По мнению Джона, Джойс — человек публичный. Гарольд явно придерживается иной позиции.
Вечер с Беккетом и Пинтером. Беккет утомлен репетициями «Счастливых дней», которые ставит с Билли Уайтлоу[43] в «Ройял-Корте»… Гарольд вызвался разыграть перед ним «Завершение игры»[44] почти целиком, поскольку Беккет, по- видимому, никогда не ходит в театр, и с тревогой воспринял идею о том, что этот спектакль ему следовало бы посетить. Его глаза сияют, когда Гарольд описывает постановку. Барбара Брэй[45] ведет себя вполне сносно, но под конец с пафосом провозглашает, что все искусство замешано на политике… Гарольд гневно: «Во всем, что я написал, Барбара, никогда не было ничего политического». Сэм: «Этот отказ от политики — уже сам по себе политическое заявление». Но Барбара не могла остановиться. Завелась не на шутку. Наконец Беккет, прикуривая одну из своих черных манильских сигарок, спросил: «Ну зачем ты так много говоришь?..» Тут всем стало спокойнее. Барбара не замолчала, но, по крайней мере, перестала объяснять Гарольду, как надо писать.
На Барбадосе. Вечером обсуждаем тему биографий (к этому нас побудила книга Чарльза Осборна[46] об Одене), и, если уж на то пошло, какой может быть биография Гарольда. «Какая мрачная тема», — говорит он. Я так не считаю. С одной стороны, я не представляю себе, что кто-то из моих знакомых может умереть; с другой — для меня биографии (умерших) — вопрос профессионализма, а не эмоций; если уж что-то делать, то делать хорошо.
Время работы — у Гарольда. Мы в Дорсете, на съемках «Любовницы французского лейтенанта»[47]. Рейш и его жена остановились на молочной ферме, где Джон Фаулз написал свой роман; там же расположились Джереми Айронс и мастер Сэм Айронс[48], восемнадцати месяцев от роду. На следующий день начинаются съемки, а после съемок мы обедаем с Фаулзом. Обсуждаем письма поклонников: они просят профессионального совета. Вот короткий совет Фаулза: «Кому приходит в голову спрашивать, как быть писателем, тот никогда им не станет». Мой совет — замужним женщинам, жаждущим стать «писательницей как вы»: «Нужно быть очень, очень эгоистичной». Без сомнения, если эти женщины последуют моему совету, от их благополучного семейного уклада не останется и следа.
Часть вторая
Глава девятая
Образы творчества
Жизнь с Пинтером-писателем была полезным опытом, поскольку вел он себя в точности так, как нередко ведут себя художники в книгах, но куда реже — в реальной жизни. Писал он только в тех случаях, когда на него находило внезапное озарение, когда возникал какой-то образ — так он это объяснял. Образ мог прийти к нему когда угодно и где угодно — в такси, в баре, поздней ночью, когда, сидя за письменным столом, он смотрел из окна на уличные фонари, прошивающие темноту. Пару раз Гарольд попросил и меня записать фразу или выражение. В то же время он трудился над своими произведениями много и кропотливо. Бывало, он быстро набрасывал стихотворение или пьесу, но потом начинался долгий процесс переделок и шлифовки. Например, чтобы завершить работу над одним стихотворением, ему потребовался целый год.
Кроме того, Гарольд был уверен, что его герои начинают жить своей жизнью, и к этому нужно относиться с уважением. Я вспомнила об этом много лет спустя, когда узнала о случае с Пушкиным, произошедшим во время создания «Евгения Онегина»: «Представьте, какую штуку удрала со мной Татьяна, — сказал он одной княжне за обедом. — Она замуж вышла. Этого я никак не ожидал от нее». Вот и Гарольд верил в автономное существование Эммы и Рут, Херста и Спунера.
Я стала замечать, что абсолютная серьезность, с которой Гарольд относился ко всем своим занятиям, начала распространяться и на чтение. Не то чтобы он вовсе не читал, чтобы расслабиться (впрочем, допускаю, что журналы по крикету он не относил к категории легкого чтива). Однако он так много внимания уделял каждой книге, что его уже не привлекали такие чудесные жанры, как триллер и детектив, помогавшие мне коротать часы досуга. Гарольд не понимал умонастроения человека, с нетерпением ждущего, когда выйдет очередной триллер Ли Чайлда[49]. Как-то раз в Нью-Йорке мы обедали втроем с Бобом Готлибом[50]. Всю дорогу мы с Бобом разглагольствовали о достоинствах романистки Джоанны Троллоп[51] , а Гарольду было попросту нечего добавить (хотя он восхищался магнетизмом личности Троллоп).
Так или иначе, когда Гарольд, скажем, ставил пьесы или писал сценарии, он тщательно соблюдал график (тот, что установил себе сам). С готовностью читал свои произведения вслух — в первую очередь мне, а потом и всем, кто приходил к нам в гости. Игра в бридж, столь им любимая, тоже могла закончиться чтением, как, например, в тот день, когда умер Джо Брирли, его старый учитель английского в «Хэкни- Даунс»[52]. Гарольд, сознававший, что многим обязан поддержке Джо —
