галдеж поднимут в Англии: за границей с нами обращались как с совершенно обычной парой. Я всегда любила ходить в театр — еще с самого детства, когда жила в Оксфорде и учитель плотницкого дела из «Драгон скул»[20] постоянно водил меня в «Нью-тиэтр» и «Плейхаус»: впоследствии мы шутили, что мне нравилось ходить в театр куда больше, чем самому Гарольду. По сути дела — как зритель, а не как участник — я наслаждалась миром политики, к которому принадлежали мои родители (лейбористская партия) и мой первый муж (тори). Где-то в глубине души я очень любила историю, тоже с самого детства; но этот мир, мир истории, был моим и только моим.
Одно из грозных пророчеств моей матери: «Тебя никогда не примут в театральных кругах» — всегда вызывал у меня смех, и впоследствии мы часто его вспоминали. Что же это были за круги? На самом деле — возможно, из-за того что представители этих знаменитых кругов были растроганы нашей с Гарольдом взаимной преданностью, — мне всегда оказывали самый теплый прием. Куда более теплый, думала я, чем в те времена, когда я была дочерью пэра-лейбориста и состояла в браке с парламентарием-тори. Я не могла не подумать, что ни один из двух моих браков нисколько не напоминал того, чего желали для меня родители, — скорее напротив. Годы спустя, уже после смерти Хью, мама призналась мне, что, несмотря на искреннюю любовь к Хью, она питала отвращение к его «правым взглядам». Но, надо отдать ей должное, прекрасно это скрывала. Пожалуй, отчасти это «отвращение» объясняется тем, что мы с Хью поженились во времена Суэцкого кризиса[21] и Хью был активным сторонником военных действий, а мои родители — столь же активными их противниками.
Днем Гарольд и Беккет пропустили по стаканчику перед премьерой «Конца игры»[22]. Обсуждали дела Гарольда. Гарольд сказал мне, что никогда не был так близок с Сэмом, которого просто боготворит. Потом — у Джоселин Герберт[23], ужин в честь Беккета. Я была потрясена внешностью Беккета, элегантной суровостью его высокой, худощавой фигуры; у него густые, седые до белизны волосы и зеленовато-голубые глаза. Позже мне приснилось, что он ведет нас по улицам в цвету — не совсем то, чего можно ожидать от автора «Конца игры»! В тот вечер Беккет играл на фортепиано — по-моему, Гайдна. В его игре было нечто столь живое и решительное, что острая тоска, присущая его пьесе, отступала на второй план.
Обед с Томом Стоппардом и его женой Мириам[24]. Она поддевает Гарольда, что в «Ничьей земле»[25] герои позволяют себе грубые выражения: «Наверное, Гарольд, что-то в тебе просится наружу». Гарольд: «Но я не знаю заранее, как поведут себя мои герои». Затем Тому: «Ты не находишь, что они порой выходят из под контроля?» Том: «Нет».
Мы с Гарольдом совершили паломничество в Ист-Кокер[26], и там Гарольд прочитал свой любимый отрывок из «Четырех квартетов» (он завершается словами «Сегодня и в Англии» и, как выяснилось, взят из поэмы «Литтл Гиддинг»[27]). В церкви мы с благоговением склонились перед табличкой, увековечивающей память Томаса Стернза Элиота.
Провинстаун, Кейп-Код — мы поехали туда, чтобы Гарольд поправил свое здоровье. Гарольд пишет; что — мне не известно. Он кричал на Стива Маккуина [28], причем тот стоял довольно далеко — должно быть, это хороший знак, ведь до того Гарольд был совершенно обессилен. Стив Маккуин: «Не кричи на меня, Гарольд, я тебе не дворецкий». Гарольд: «На дворецкого я не кричу».
Случайно, в парикмахерской, сочинила забавную безделицу под названием «Ничье возвращение домой»[29]: персонажи разных пьес Гарольда собираются вместе и начинают болтать. Гарольду эта вещица понравилась, и он хочет распространить ее среди тех, «кому небезразлично его творчество».
Так началась счастливейшая пора нашей жизни. Я вспоминала Донна и его стихотворение: «Тебя я, как Америку, открою, смирю и заселю одним собою»[30]. В этом случае Америка и вправду стала для нас новым континентом. Хотя в прошлой жизни мы оба неоднократно бывали в Штатах, никогда прежде ощущение свободы и новизны не доставляло нам такого удовольствия — вероятно, в этот раз все было иначе, поскольку ни наши семьи, ни наша прошлая жизнь не следовали за нами. Гарольд репетировал с Томом Кортни[31] пьесу «Я страшно занят»[32]. Я пешком добиралась до библиотеки[33]. Погода была чудесная: осенний Нью-Йорк. Все, кого мы видели по вечерам, казались нам интересными и много работали — и женщины, и мужчины. В гостинице мы устроились почти по- домашнему: заказывали обеды в гастрономе на Мэдисон-авеню (обычай, еще не знакомый лондонцам 1970 -х годов).
У нас обедают Энгус Уилсон и Тони Гаррет[34]. Спорят о пьесе «Я страшно занят». Энгус: «Саймон Хенч принадлежит к тому жестокосердному сообществу, где сильные ополчаются на слабых. Яркий представитель этого сообщества — госпожа Тэтчер». Гарольд: «Вовсе нет. Речь о требованиях, которые слабые предъявляют к сильным».
Как сказал мне один католический священник, «раньше церковь придерживалась той позиции, что разведенные, вступающие во внебрачные отношения, пребывают во грехе. Потом произошли некоторые изменения. Теперь мы считаем, что только Богу известно, кто пребывает во грехе… И наша обязанность как пастырей — помогать людям». Столь деликатное отношение поистине впечатляет.
Отличные новости: Гарольд пишет новую пьесу. Кажется, пугливый и резкий шум, доносившийся с кухни, где собрались друзья Бенджи[35] (у них были короткие каникулы), вынудил его переместиться наверх. Как он счастлив, когда пишет! Он становится совсем другим.
Гарольд читает мне пьесу, с шутливым заглавием «Рукопись, присланная самотеком». Я вижу, что она очень далеко ушла от первоначального замысла; по словам Гарольда, так происходит со всеми его текстами. Теперь пьеса во многом посвящена мужской дружбе (без малейшего оттенка гомоэротизма), так много значащей для Гарольда, кроме того, там отчетливо видна его страсть к крикету и симпатия к игрокам в крикет. Гарольд говорит, что не был особенно близок с Майклом Бэйкуэллом: он ни разу не упомянул его имени за последние два с половиной года, а ведь обычно любит говорить о своих друзьях-мужчинах, со многими из них видится, для него это важно. Что касается реплик об игре в сквош: по-моему, здесь подразумевается скорее Саймон Грэй. Ну, конечно, кроме истории с женой. В конце концов, замечает Гарольд, с чего бы ни начинался ваш замысел, пьеса все равно уходит корнями в воображение, ведь правда же? Гарольд часто обращается к этой теме и настроен весьма решительно. Я замечаю, что он отвергает любые попытки установить прямую связь между его пьесами и какими-то конкретными событиями в его жизни. Между тем кто-нибудь то и дело узнает себя в «Возвращении домой». (Не понимаю, как вообще можно хотеть быть персонажем «Возвращения домой»?) Я замечаю, что поиск такой связи продиктован самой природой человека. Гарольд не принимает этого довода.
Пьеса чрезвычайно смешная, но там и очень много боли. Интересно, каким в итоге будет ее название?
Гарольд закончил черновой вариант «Торчелло»[36] — так теперь называется пьеса. Я прочитала текст и осторожно — крайне осторожно — предположила, что там не хватает одной сцены (в окончательном варианте эта сцена стала предпоследней). Гарольд не на шутку рассердился и пошел нарезать круги вокруг Холланд-парка. Вернулся и написал сцену. Она вышла блестящей и, конечно же, совсем иной, чем предлагала я.
