ступень и остаться неизменной в этом царстве Божьем: это широта и простор, не широкие и не просторные. Тогда душа познает все вещи в их совершенстве! Чтобы мастера писали об отдаленности неба: малейшая возможность, имеющаяся в моей душе, дальше самого отдаленного неба!»
Длительное объяснение мистики каждый раз подчеркивает только «самоотречение», «самоотдачу Богу» и видит в этой преданности другому сущность мистического переживания. Такая трактовка понятна через римскую фальсифицированную мистику, она возникает далее от кажущейся неистребимой точки зрения о том, что я и Бог имеют разную сущность. Но кто понял Эккехарта в целостности, тот без труда установит, что эта «преданность» в действительности представляет собой высшее самосознание, которое в этом мире нельзя представить иначе чем в противопоставлении времени и пространству. Учение о душе, которая больше, чем вселенная и свободна от Бога, и учение об отрешенности означают полный отказ от ветхозаветного мира представлений и от сладостной потусторонней мистики более позднего времени.
Слова о всеобъемлющей возможности души являются истинно мистическим переживанием и одновременно означают философское признание идеальности пространства, времени и причинности, что Эккехарт с полным сознанием и в других местах утверждает, доказывает и прекрасным языком учит тому, что через четыреста лет смог сделать тяжело нагруженный естественно-научной и философской схоластикой Кант. «Небо чистое и безоблачно ясное, его не трогает ни время, ни пространство. В нем нет ничего материального, и оно не включено во время: его вращение происходит невероятно быстро, его движение само лишено отпечатка времени, но в результате его движения возникает время. Ничто не мешает душе так сильно в познании Бога, как время и пространство. Если вообще душа должна познать Бога, то она должна познать его над пространством… Если глаз доложен различить цвет, он сам должен быть открыт всем цветам. Если душа должна заменить Бога, она не должна иметь ничего общего с ничем». Бог, это позитивное выражение религиозного человека для только философско-ограничительного обозначения «Вещь в себе», осмысливается, таким образом, с величайшим благоразумием не только как отличающееся от инстинкта и образа (что уничтожает любую природную символику), но и чистые, наглядные формы осознаются и снимаются как простые оболочки. В другом месте Эккехарт говорит: «Все, что имеет существование во времени и пространстве, Богу не принадлежит…» Душа едина и неделима одновременно в ноге и в глазе и в любом члене… Настоящее время, в котором Бог создал мир, также близко настоящему времени, в котором я в настоящий момент говорю, как вчерашний день. И последний день точно так же близок ему в вечности, как вчерашний день.
Из этого высшего философского сознания для свободного интеллекта Эккехарта вытекает также неизбежный враждебный Церкви вывод о том, что смерть - это не плата за грех, как нас пытаются убедить кабинетные ученые, исходя из создания вызывающего дрожь страха, а естественное и, в сущности, неважное событие, совсем не касающееся нашего вечного, которое было раньше и будет позже. С великолепным жестом Эккехарт кричит миру: «Я причина себя самого, согласно моей вечной и моей временной сущности. Только здесь вокруг я родился. Согласно моему вечному способу рождения я произошел от вечности, я вечен и останусь вечным. Умру и стану ничем я только как временная сущность; потому что она принадлежит дню и должна, как и время, исчезнуть. При моем рождении родились также все вещи, я был одновременно своей собственной причиной и причиной всех вещей. И если бы я хотел, не было бы меня, не было бы Бога.» И, подумав, он добавляет: «Понимать это не требуется.»
Никогда ранее, в том числе в Индии, не было такого сознательного аристократического познания души, как это выразил Эккехарт в этих словах, при этом с полным сознанием того, что он сможет быть понятым своим временем. Каждое его слово является ударом в лицо римской Церкви и как таковой ею было воспринято, когда самого знаменитого проповедника Германии притащили на суд инквизиции, когда также из страха перед его сторонниками не отважились разделаться с ним, как с более мелкими еретиками. Но глубочайшую немецкую душу и ее веру Церковь предала «неизбежной» анафеме, когда Эккехарт умер, предала анафеме все великое и великолепное в немецкой душе и немецкой истории.
Из непоколебимого сознания свободы «благородного человека» и «благородной души» вытекает для мистика немецкая оценка так называемых добрых дел. Они не являются колдовскими средствами, как учит Рим, не являются исполнением, как сказано у Иеговы, это просто средство для укрощения напора чувственного мира. Внешнему человеку, как учит Эккехарт, нужна «узда», чтобы не дать ему «убежать от самого себя». Человек должен упражняться в набожности не для собственного удовольствия, а во имя истины. «Если же человек считает себя склонным к истинной духовности - продолжает свою проповедь немецкий апостол - то он смело отказывается от всего внешнего, будь то упражнения, с которыми тебя связывает обет, освободить тебя от которых не может ни папа, ни епископ! Потому что обет, который кто-либо дает Богу, не может быть снят с него». Это, как мне известно, единственное место, где Эккехарт упоминает имя папы в нападающем стиле. Оно демонстрирует его полный и самовластный отказ от основного закона римской Церкви*. По Эккехарту «благородная душа» человека, обращенного к вечности, является представительницей Бога на земле, не Церковь, не епископ, не папа. Никто на земле не обладает правом связывать или развязывать меня. Еще менее правоверно делать это, «представляя Бога». Эти слова, которые каждый благочестивый муж из арийской народной семьи мог бы представить как свою веру, были рождены совсем другой сущностью, чем колдовская философия, которую Рим составил на собственное благо и все тезисы которой преследуют только одну цель - сделать человечество зависимым от связанной с Римом кастой священников и выжечь для нее «аристократию души».
* Это человеческое величие, оказывающие всему моральную поддержку, находит враждебную противоположность в самомнении священников. Одни из величайших ораторов века, интересный впрочем монах-францисканец Бертольд фон Регенсбург, говорил, когда он увидел деву Марию вмести с небесным войском и рядом с ними стоящего священника ему захотелось упасть ниц прежде всего перед ним. «Когда священник пришел туда, где сидели моя любимая святая Мария и все небесное войско, все встали перед священником». Далее: «Кто принимает но нраву сан священника, тот имеет такую большую власть, которая никогда не имели император или король… Для того, кто покоряется власти священников - даже если он совершил очень большой грех - священник может сразу закрыть ад и открыть небо…»
В своей проповеди по поводу первого письма Иоанна Эккехарт говорит: «Я решительно заявляю, пока ты делаешь свои дела ради Царства Небесного, ради Бога или ради собственного блаженства, то есть с внешней стороны, ты действительно не на том пути… Тот, кто мнит в отрешенности, в молитве, в томных чувствах или других приближениях получить от Бога больше, чем от огня в очаге или от хлеба, тот Бога берет, набрасывает ему на голову плащ и запихивает его под лавку. Если спросить настоящего мужчину: «Почему ты делаешь свои дела?», - чтобы ответить правильно, он скажет: «Я работаю, чтобы работать». Учение о праведности Эккехарт расценивает как нашептывание черта, а что касается молитвы, об этом говорится в конце При великом обращении ко всем: «Люди часто говорят мне: «Попросите Бога за меня!» Тогда я думаю про себя: «Почему вы выходите? Почему не остаетесь при себе? Вы все носите действительность в себе в соответствии с сущностью! В том, что мы должны оставаться в себе, в сущности и владеть всей действительностью без посредничества и различия в настоящем блаженстве, да поможет нам Бог».
Итак Эккехарт - это священник, который попов исключает, который всю свою деятельность собирается направить на то, чтобы открыть путь ищущему, равному ему по сущности к правам человеку, который не хочет порабощать душу, не соглашаясь на ее вечную зависимость от папы и Церкви, а стремится познать ее скрытую красоту, ее благородство и ее свободу, т.е. оживить сознание чести. Потому что честь в конечном итоге - это нечто иное, как свободная, красивая и благородная душа.
То же стремление возвысить человека становится заметным, когда Эккехарт отвергает ссылку на человеческую слабость: «Так можно и нужно следовать нашему Господу по мере своей слабости и нельзя думать, что этого невозможно достичь». И снова человек ободряется, не подавляется, причем Эккехарт с насмешкой вспоминает о праведности: «И особенно следует избегать всякой особенности, будь то в одежде, еде, речи с употреблением возвышенных слов или особенных жестов, которые ничего не дают». За отклонением этих внешних атрибутов следует, однако, самое четкое утверждение права истинной личности: «Ты должен знать, что особая сущность тебе не заказана. Есть много таких особенностей, которые иногда и у некоторых людей следует сохранять. Потому что тот, кто является особенным, тот особенное и совершать должен, много раз и различными способами». Этим исключение переносится не на должность и священников (которые являются неприкосновенными, даже если являются преступниками), а исключительно ориентируется на величие души определенного человека. Снова антиримский, сознательный поворот внутрь немецкого.
Однажды Иисус заставил больного в субботу встать и нести свою постель, по поводу чего благочестивые лица страны подняли большой крик. А Иисус ответил с выражающей превосходство усмешкой: «Суббота существует для человека, а не человек для субботы», - следовательно, человек является господином субботы. Последователи иерусалимских кабинетных ученых придерживаются строгого соблюдения всех «благочестивых упражнений» независимо от того, участвует ли в этом человек внутренне или нет. Обращаясь к ним Эккехарт говорит: «Поверьте мне, к совершенству относится то, что возвышает человека в одном деле, то, что все его дела сливаются в одно дело. Это должно происходить в Божьем царстве, где человек и есть Бог. И вещи будут отвечать ему на божественном языке, ибо человек - господин своих дел».
Это отношение к внешней деятельности более чем однозначно. Так же четко Эккехарт отвергает все те добродетели, которые пытались расхваливать или отвергать как мистические с неустанным терпением. Эккехарт продолжает насмехаться над самоотверженным экстазом, «томными чувствами» и ничто так не показательно для него, как его интерпретация слов Христа о Марте и Марии.
«Все конечное - это только средство. Когда-нибудь обязательным средством, без которого я не смогу дойти до Бога, будут мои дела и творчество в земной жизни. Это не принесет нам ни малейшего вреда в заботе о нашем вечном благе». В этом заключается характерный отход немецкого человека от индийских выводов атмано-браманского учения: образ действий неважен, дело же презирать не следует. Сидящая у ног Иисуса Мария представляется Эккехарту новичком, Марта же превосходит ее. Марта опасалась того, что ее сестра останется в восхищении и прекрасных чувствах и хотела бы, чтобы она была подобна ей. Тогда Христос ответил ей: «Успокойся, Марта, она выбрала себе лучшую долю, которую у нее никто не сможет отнять! Эта экзальтированность пройдет». Видно, что Эккехарт настолько далеко заходит в борьбе против слащавого и расплывчатого, что дает общеизвестным словам Христа противоположное толкование.
Сразу после этого он поднимается до сознательного отклонения всех индийских учений о первичности вселенной, всех церковных учений об аскетизме и стоических мудростях. Следующее изречение так верно показывает признанную даже на самой большой глубине оторванности от нее полярность жизни, творческую силу настоящего дела, и сразу отодвигает апостола германских ценностей веры от обычной церковной праведности как монашеского бесплодия. С нескрываемой иронией Эккехарт говорит, обращаясь к окружающим его еретичкам, к бегуинам (Beguinen) (как в то время называли предателей): «Но теперь наши добрые люди требуют совершенствования без того, чтобы нами двигала любовь, и любовь нас не должна трогать так же, как и страдание. Они действуют несправедливо! Я утверждаю: еще должен родиться такой святой, которого нельзя было бы растрогать… Христос также не обладал этим свойством, об этом свидетельствует его признание: «Моя душа печальна до смерти!» Христу слова причиняли, таким образом, боль… И это трогало в связи с его врожденным благородством и со святым единством божественной и человеческой натур». И Далее: «Теперь некоторые люди стремятся добиваться того, чтобы быть свободными от трудов. Я говорю, так не пойдет! Святые, которым они пытаются подражать, прежде всего начинали с того, что совершали праведные дела. Подтверждение этому мы видим и у Христа, с того момента, как Бог стал человеком и человек Богом, он начал трудиться на наше благо… не
