— Что ты хочешь этим сказать?
— Я хочу сказать, что банков слишком много. Почти на каждом углу банк, но приходится обежать весь го род, чтобы найти приличную портниху.
— Это похоже на дурацкую предвыборную речь кого-нибудь из крайне левых, — насмешливо сказал он.— Кто сказал, что банков слишком много?
— Да Андерсен, например!
Она снова произнесла фамилию «Андерсен» не краснея. Это его взбесило.
— Что ты делала у Андерсенов?
— Я поблагодарила их за приглашение на свадьбу. Хермансен мерил шагами комнату. Через минуту произнес:
— Мы не пойдем! — это были важные слова, приказ, приговор верховного суда. Но только они не возымели действия.
— Я пойду, — сказала она, спокойно продевая нит ку в иголку.
— Нет, не пойдешь! Ты не сделаешь нас посмешищем в глазах всего поселка.
— Я не одна иду, — невозмутимо ответила она.
Он снова совершил ошибку; приговор не обсуждается. Но надо же было знать, как далеко зашел бунт.
— Кто еще?
— Фру Вик, например. Поэтому она и заказала но вое платье.
Хермансен подошел к столу и двумя пальцами откинул отрез. Поставил на место счетную машину, но жена не поднялась со стула.
— Я считаю, что ты слишком оптимистично настрое на. Мы в банке как раз обсуждали проблему и решили бойкотировать эту так называемую свадьбу.
— Можете сидеть дома и сосать лапу. Мы пойдем одни!
— Кто — мы?
— Мы. Женщины!
Это отдавало мелодрамой, и он кисло заметил:
— Странно, этот Андерсен влияет на женщин просто магически.
— Да, и что?
— Меня это не удивляет, — сказал он. — Если речь идет об аморальности, от него можно ждать чего угодно.
Она включила швейную машину. Звук этот раздражал Хермансена все больше и больше.
— Он даже бросил работу. Шатается тут без дела и крутит вам головы, а мы работаем изо всех сил, чтобы прокормить свои семьи.
— А может, он дает то, чего не могут дать другие?
— Ты подразумеваешь меня?
— Тебя и всех остальных.
— О чем ты говоришь? — подозрительно спросил он. — Разве у тебя нет всего, что может потребовать женщина, в определенных рамках, конечно? — и обвел рукой гостиную.
— Я ничего не требую, — сказала она, показывая, что хотела бы кончить разговор. Но как раз этого он не хотел. И перешел в наступление.
— Но я требую! — закричал он. — Я требую хотя бы уважения.
— За что?
— Уважения! — повторил он и на этот раз действительно стукнул рукой по столу. — Я тружусь изо всех сил, а...
— А результат? — она тоже повысила голос. Отложила шитье и смотрела ему в глаза — Ты устаешь! Измотан! Без сил! Ты больше занят соседями, чем своей семьей.
— Это неправда!
— Твой собственный сын стал тебе чужим.
— Продолжай, — резко произнес он,
— Ты стал плохим любовником!
Он беспомощно махнул рукой и в наступившей тишине вспомнил какие-то туманные фразы из Библии — описание того, как божий человек Илия узнал о поражении израильского войска, о том, что пали его сыновья и захвачен ковчег завета. Хермансен упал на стул, словно со сломанным позвоночником. Но поднялся, выпрямив спину.
— Ты говоришь о вещах, о которых понятия не имеешь, — пробормотал он. Выйдя в переднюю, Хермансен еще больше выпрямился. Жужжала швейная машина. Потом наступила тишина и послышался слабый шелест разрезаемого ножницами шелка.
Вне себя от злости, он раскрыл щиток и вывернул пробки.
— Это всего лишь временное решение!
Хермансен сидел на диване у фру Сальвесен и как потерянный смотрел на две пробки, с ужасом вспоминая кошмарную сцену с женой. Фру Сальвесен сидела в противоположном углу дивана и убежденно говорила:
— Мы не должны сдаваться. На нас лежит ответ ственность.
— Да, — ответил он, но голос звучал глухо и невыразительно. Удар был слишком силен. — Она сказала, что я плохой отец.
— Ужасно, чтобы женщина говорила такое своему мужу. А что еще она сказала?
— Я не могу повторить. Это слишком обидно, слишком оскорбительно.
Фру Сальвесен смотрела на его руки, которыми он закрыл лицо.
— Мне кажется, я знаю, что она сказала, — тихо проговорила она. — Я думаю, что она глубоко ошибается! — В это время Сальвесен вошел с веранды, и она сердито обернулась к нему: — Сними ботинки!
— Мне бы...
— Я только что натерла пол.
Муж снял ботинки и пошел на кухню за трубкой.
— Ты мог бы сразу сказать, что тебе трубка нужна, — это было сказано, когда он снова зашнуровывал ботинки. — Клумбу ты в порядок привел?
— Привел.
— Тогда подстриги живую изгородь!
— Хорошо, Юрдис. Все будет так, как ты хочешь.
Фру Сальвесен привыкла к тому, что муж делал все, что ни скажешь, но всегда для начала сопротивлялся. За последнее же время стал подозрительно сговорчив. Два дня назад она перебралась в подвальный этаж, и тогда он сказал почти те же слова: «Делай как тебе хочется, Юрдис!»
— Может быть, выпьешь чашку кофе? — предложила она немного любезнее.
— Нет, спасибо, пойду кусты стричь!
— А вы хотите кофе? — обратилась она к Хермансену, когда муж ушел.
— Да, спасибо.
Сидя на диване, Хермансен наблюдал за фру через открытую дверь кухни. На ней было светлое летнее платье, одноцветное, с короткими рукавами и молнией на спине, спускавшейся от ворота до самого низа. Он ощутил какое-то странное покалывание в затылке и судорожно сунул пробки в карман.
Уже в течение долгого времени оба слышали какой-то странный звук, доносившийся из сада. Как будто там что-то рубили. Она подошла к окну.
— Боже! — воскликнула фру Сальвесен. — Вы должны вмешаться. Вы мужчина!
Это была не просьба, а мольба. Он тяжело поднялся с дивана и подошел к окну.
Фру Хермансен тоже стояла у окна и смотрела на живую изгородь. Стояла долго, ведь ток был выключен и швейная машина не работала. Нельзя даже сварить себе чашку кофе для успокоения, поэтому пришлось открыть бутылку коньяку, приготовленного, собственно, для отпуска, и до краев налить себе большую рюмку. Помогло. Помогло совершенно невероятно, и она налила еще одну. Это было просто необходимо. Расправа с мужем не прошла бесследно. Она наговорила такого, чего, может быть, не стоило говорить, но выходка с пробками заглушила чувство вины, и злость не ослабевала.
Не понять, в чем тут причина — в коньяке, в злости или в каких-то других, не поддающихся контролю ощущениях, но при виде Сальвесена на газоне пульс участился.
Сальвесен подходил к изгороди с ножницами в руке. Постоял, глядя на изгородь, прямоугольную, ровную, как скамья. Раза два щелкнул ножницами в воздухе, прежде чем приступить к работе. И стал обрезать не маленькие зеленые побеги, а приставил ножницы к корням и резанул — раз, два, три; и вдруг изгородь укоротилась на один куст, закончилась неровной линией, похожей на сломанную балку. Он отбросил куст в сторону и принялся за другой. Работал он спокойно, создавая впечатление, что действует обдуманно, с глубоким смыслом.
— Я ему сейчас помогу, — прошептала фру Хермансен. И так заспешила в сад, что позабыла поставить рюмку и подошла к Сальвесену, держа бутылку в руке.
— Я вижу, ты изгородь подстригаешь, — сказала она очень тихо, чтобы не помешать работе.
Он кивнул и посмотрел ей в глаза. Злость, бушевавшая в обоих, вызвала чувство общности, совсем не похожее на прежний флирт возле той же изгороди.
— Ты делаешь полезное дело, — сказала она одобрительно. Коньяк настраивал на несколько торжественный лад. — Тебе нужно подкрепиться.
Твердой рукой она налила полную рюмку.
— Необычайно полезное, — он взял рюмку и поглядел в небо. — Думаю, господь бог рад этому делу. Ему ведь никогда не пришло бы в голову заставлять живое расти таким образом! — и выпил рюмку до дна, а когда вернул ее, фру Хермансен снова налила.
— Теперь ваша очередь. Твоя очередь, — оба перешли на «ты», не заметив этого.
— Я уже выпила две рюмки. Попробуй догнать меня. — Он выпил еще, а чтобы ему не пить в одиночку, она налила и себе. И почувствовала себя молодой и сильной, как никогда. Злость вдруг исчезла, хотелось чего-то более конструктивного, соответствующего на строению. — Если мы возьмемся вдвоем, то, может, выдерем тут все с корнем! — бодро сказала она и поставила бутылку на землю.
— Это восстание. Вы должны вмешаться, Хермансен! — сказала фру Сальвесен.
