— Без четверти десять, — пробормотал он недовольно, но все-таки поднялся с кресла, ибо по собственному опыту знал, что Андерсена не переспоришь. Когда подошли к двери, голубь уже расхаживал возле клетки.
Завтракать уселись во дворе. Скоро с этажей спустились и остальные рабочие. Один из них вынул из кармана пачку карточек футбольной лотереи и раздал. Когда-то они пытались играть в спортлото сообща, но бесконечные споры и раздоры привели к тому, что теперь каждый заполнял карточку сам. Андерсен в футболе не разбирался и поэтому обычно подсматривал, что пишет Сельмер. Но на сей раз Сельмер сидел к нему спиной, неприступный и погруженный в свои тайны.
— Как, по-вашему, сыграют «Фригг» и «Люн», а, ребята? — спросил Андерсен.
Ребята переглянулись, одарив его высокомерным взглядом, от которого никак не сделаешься умнее, после чего снова погрузились в сложные системы расчетов. Иногда они вполголоса обменивались мнениями о технических тонкостях футбола, об игре того или иного футболиста.
Взгляд Андерсена остановился на оконных рамах, стоявших вдоль стены. Рамы были старинные, с переплетами — три клетки в ширину и шесть в высоту. Мальчишки уже успели кое-где побить стекла, и Андерсен стал заполнять карточку, ставя крестики в таком порядке, в каком были выбиты стекла. В последнем ряду все стекла были целы. Чтобы не ставить крестик наобум, Андерсен потихоньку поднял с земли камень и прицелился. Бросок был мастерский: стекло разлетелось вдребезги.
— Шпана проклятая! — взревел Сельмер, вскакивая с кресла.
— Они уже удрали, — сказал Андерсен, заполняя последнюю клетку в своей карточке.
Знай курица Андерсена — белая итальянка, — что ей остается жить всего полтора часа, она бы наверняка вела себя умнее и осталась дома. Но она пребывала в счастливом неведении того, что ее ожидает, хотя и чувствовала какое-то смутное беспокойство, которое одолевает всякий раз, когда яйцо уже на подходе. Ей казалось, что курятник Андерсена не самое надежное место для яйца, столь дорогого сердцу, и, веря своему инстинкту, направилась к стандартным домам. Ей нравились эти элегантные газоны, ухоженные цветочные клумбы, а сама прогулка по нагретому солнцем асфальту давала ни с чем не сравнимое ощущение роскоши. :
В поселке царило спокойствие: ни людей, ни кошек, ни свиней. Все спали. Она задумчиво ковыляла от дома к дому; иногда, вырыв и отшвырнув лапой какой-нибудь левкой или бархатец, купалась в теплом черноземе у веранды. Из домов временами доносились странные звуки, рокочущие, как шум далекого водопада, послышался сердитый мужской голос: «Ты скоро там кончишь!» Что-то бурлило и булькало, плакал ребенок, звонил где-то будильник. В одном из домов тикающий будильник стоял на подоконнике.
Курица склонила голову набок, прислушиваясь к непонятным человечьим звукам, доносившимся из этого дома и почему-то напоминавшим ей уколы шпор, распушенные перья петуха и его неистово хлопающие крылья. Потом вдруг прорезался какой-то замученный мужской голос: «Ты с ума сошла, мне же сейчас на работу», — но другой голос, воркующий, женский, задавил эти слова, едва дав им родиться, и когда снова прорвалась речь мужчины, слышен был лишь полузадушенный шепот: «На работу...»
Часы на подоконнике вдруг зазвонили, и курица, вздрогнув, испуганно побежала дальше. Это ей давалось все трудней и трудней. Она уже чувствовала теплую тяжесть яйца, к тому же теперь весь поселок по-настоящему проснулся — открывались окна, хлопали двери, женщины вывешивали проветриться постельное белье. Курица взяла курс на единственный дом, в котором все пока было спокойно. Из открытого окна кухни не доносилось ни звука, и она, проскользнув сквозь кусты, умиротворенно устроилась под верандой. Ибо вот-вот должна была снестись.
Если бы итальянка взглянула на табличку у двери, то наверняка взяла бы, как говорится, ноги в руки: она попала к своему злейшему врагу, председателю правления Альфу Хермансену.
Тишина в доме Хермансена была вполне обычным явлением. Все молчали, потому что говорить было не о чем. Часы показывали 8.15. Хермансену идти в банк, Эрику — в школу, а хозяйке оставаться дома. Все, как обычно. Семья завтракала. Мужчины жевали, глотали кофе, шелестела газета, фру Хермансен заворачивала бутерброды в бумагу. Зазвонил телефон.
— Это из «Дагбладет», тебя, — сказала фру Хермансен таким тоном, будто из газеты звонили каждый день. — Наверное, насчет детской площадки, — добавила она, протягивая трубку мужу. Хермансен торопливо жевал, чтобы освободить рот.
— Да, я вас слушаю! — закричал он, и его чуть строгое лицо сделалось вдруг добродушным, почти веселым. — Да-да, верно, я был председателем комиссии по детской площадке. Открытие состоится сегодня вечером. Будет небольшая торжественная церемония, и мы вас ждем. Бургомистр любезно согласился присутствовать на открытии. Мы постараемся обставить все как можно торжественней. Ради детей!
Он стоял спиной к кухне и не видел насмешливой гримасы Эрика, не заметил и строгого взгляда жены, которым она наградила сына за то, что тот не проявляет должного уважения к отцу. Зато услышал тихое кудахтанье курицы и высунулся в окно, но ничего не обнаружил. Увидел только новую блестящую сетку вокруг детской площадки, качели, песочницы, шведские стенки.
Он с довольным видом улыбнулся в трубку.
— Конечно, пришлось потрудиться, но ведь у нас в поселке все так стремятся к сотрудничеству, что каждый, да, практически каждый, внес свою лепту в общее дело. Особенно мне хотелось бы отметить фру Сальвесен, секретаря правления...
На сей раз гримасу сделала фру Хермансен. Она терпеть не могла излишней ретивости и ханжеского жеманства фру Сальвесен. Кудахтанье стало слышнее. Хермансен махнул рукой Эрику, показывая знаками, чтобы прогнал курицу, но тот торопливо запихивал учебники в портфель.
— Фотографию? — переспросил Хермансен, на мгновение забыв о курице. — Что ж, если нужно... Впрочем, у вас есть моя фотография — вы снимали меня, когда мы открывали строительство нашего поселка. Я там даже рядом с министром, хе-хе... — Он скромно улыбнулся. — Ах, детей? — Улыбка тут же исчезла с его лица. — Ну, разумеется, вам нужна фотография детей, — пробормотал он, избегая взгляда жены. Быстро прикрыв трубку рукой, зарычал на Эрика: — Убери ее, чтоб ей пусто было!
— Делай, что отец говорит, — сказала фру Хермансен, бросив украдкой обеспокоенный взгляд на мужа.
На улице слышалось громкое кудахтанье. Оно не было похоже на обычную хвастливую шумиху после удачно снесенного яйца, скорее это был крик беглеца, которого преследовали по пятам. Эрик глянул в окно и вдруг повеселел:
— О'кэй, мать, я ее поймаю!
Фру Хермансен видела в окно, как он несется по газонам, а его догоняет Туне Андерсен. Туне и Эрик гонялись за курицей до изнеможения, но та оказалась на редкость изворотливой. Несколько раз они прижимали ее к забору или к стене, но как только Эрик собирался ее схватить, она выскакивала из- под рук, вопя от предсмертного ужаса. В конце концов удалось загнать курицу на участок Андерсенов. Она застряла в щели между досками ограды, и Эрик бросился на нее, как вратарь на мяч, но опять ничего не добился и сидел с дурацкой физиономией, зажав в кулаке перья из куриного хвоста. С громким кудахтаньем курица взлетела на ветку высокого ясеня, росшего в саду. Эрик и Туне полезли за ней. Стало тихо. Немного погодя курица спланировала вниз и, отряхнувшись, с достоинством двинулась обратно к дому Хермансена, чтобы проверить, цело ли яйцо. Вверху, на дереве, было по-прежнему тихо.
Хермансен между тем закончил свою пресс-конференцию. Он был недоволен собой. Не звучала ли в голосе редактора скрытая ирония, когда речь шла о фотографии? Да и в глазах жены, кажется, виднелась насмешка.
Кроме того, он устал. Он прирабатывал дома, вчера просидел до полуночи. Нервными, торопливыми движениями запихнул он в папку приходо-расходные книги.
— Это уже в третий раз! Он превращает в курятник весь поселок!
— А ты пожалуйся, — мягко сказала жена, — попроси, чтобы починил забор.
— «Пожалуйся»? Да я поставлю вопрос на первом же заседании правления! Их гнать отсюда надо!
— Кур?
— Андерсенов! Убрать это воронье гнездо, из-за которого поселок похож на трущобы! Весь этот хлам, кур, детей — всех вон!
— Но ведь ты так любишь детей.
Они какое-то мгновение смотрели друг на друга, потом он повернулся и ушел. Она пожалела о своих словах, потому что немного опасалась за его сердце.
— Если еще будут звонить из газет, дай им номер моего рабочего телефона! — крикнул Хермансен из прихожей. — И присмотри за тем, чтобы ребята не пролезли на детскую площадку до открытия!
Он забыл взять пакет с бутербродами, и жена побежала вдогонку. Но он был уже возле машины, а когда на балконе в доме напротив она увидела фру Сальвесен, то догонять мужа совсем расхотелось.
Наступал самый торжественный момент в ежедневной жизни поселка — момент, когда глава семьи, мужчина, оставляет свое жилище, свою жену и детей и отправляется на службу. Стук дверцы автомобиля, шум запускаемого мотора и незаметный прощальный жест в сторону кухонного окна, где остается жена, полная решимости защищать дом и очаг до конца.
Это, конечно, красочное зрелище — пробудившаяся и закипевшая жизнь. В какое-то мгновенье поселок вдруг превращается в огромный шумящий автопарк. Газ из выхлопных труб туманной дымкой стелется над асфальтом и зелеными газонами. Машина за машиной выбирается на дорогу и, набирая скорость, исчезает вдали. Потом все стихает. Дети опять могут бегать по дороге, чувствуя себя в относительной безопасности, а хозяйки — вывешивать на балконах постельное белье.
Хермансен опаздывал. Он был одним из немногих, кто накрывал чехлом свою машину. Его элегантный «рамблер» был в чехле из черного шелковистого нейлона. Хермансен на минуту остановился, рассматривая изящные очертания машины, угадывавшиеся под тонкой облегающей тканью. Потом осторожно отвязал тесемки под передним бампером, и чехол стал медленно сползать вниз. Хермансен нежно провел под ним рукой и ощутил дрожь в пальцах, когда коснулся гладкой полированной поверхности крыла. Потихоньку повел рукой дальше, по капоту, и тут же почувствовал приятно твердую выпуклость левой фары На секунду замер, потом быстрым движением дернул чехол. Весь передок теперь оголился. Хермансен не был уверен в том, что сам потянул чехол дальше, но черный нейлон медленно пополз вниз и улегся на земле. Вот она, его машина. Стоит. Сверкает лаком. Средоточие совершенных линий и потенциальной силы. Фру Сальвесен взяла чашку кофе, вышла на балкон и, сев в укромном уголке за ящиком с цветами, наблюдала за Хермансеном. Незаметно улыбнувшись, она окунула кусочек сахара в кофе и пососала. У нее были медно-красные волосы и почти совсем белая кожа. Хермансен сложил чехол. Медленно, чуть колеблясь, пошарил в кармане, ища ключ, но, когда вставлял его в замок и открывал дверцу, движения были уже спокойными и властными.
Прежде чем сесть в машину, он взял щеточку и смахнул пыль с подметок. Тяжело ворочаясь, устроился на сиденье. Машина мягко и пружинисто качнулась, потом двинулась вперед.
