В результате уговоров Наташа стала обладательницей красивых лаковых туфелек.
Много позже Наталья узнала причину острого желания француженки одарить ее обувью. Все было банально, в то время у нее с Андреем был романчик. Через несколько лет Паскаль Обье, смеясь, рассказал Наташе: 'На том фестивале Маша крутила роман и со мной, и с Андроном. Она хотела создать киностудию 'Машафильм' и таким древним образом пыталась заполучить молодых, талантливых, а главное - недорогих режиссеров!'. Но тогда Наталья ничего не знала, ее только удивил внезапный припадок щедрости и холодный оценивающий взгляд Маши Мериль.
Пригласить на дачу французскую делегацию не удалось. Наташа обратилась с просьбой в оргкомитет фестиваля, чтобы ей выделили машину - отвезти иностранных гостей на Николину Гору. Дама с фиолетовыми волосами, клубящимися над розовым рубенсовским лицом, строго сказала: 'Дальше, чем на сорок километров вывозить иностранцев из Москвы - категорически запрещено!'.
Паскаль Обье, с которым Наталья успела подружиться, был вне себя от негодования. Энергически поднимая брови, он долго кипятился, возмущаясь идиотизмом советских порядков. Чтобы его хоть как-то утешить, Наташа испекла французам в дорогу румяную гору пирожков. Тающие пирожочки с капустой и мясом! Паскаль Обье, выхватив у девушки ароматный пакет, поскорее унес его в самолет, забыв даже попрощаться. По приезде в Париж, он позвонил Наталье. Сначала в трубке раздалось урчание, потом О-О- О-О-О, а после из этих звуков сложились слова. Бархатистый голос Паскаля заверял, что пирожки так ему понравились, что он никому их не дал. Съел все сам!
Паскальчик был очень симпатичен Наташе. Странно, как среди современных, холодных, расчетливых французов мог родиться человек с такой страстной, любящей, нежной душой. В этом большом лощеном парижанине со смягченным жизнерадостностью гоголевским лицом - так много доброты, шалости, и невероятной искренности.
В честь 50-летия советской власти ЦК Комсомола проводил в Ленинграде международный форум демократической молодежи. Были приглашены делегации из 117 стран. Наталья представляла творческую молодежь Москвы.
Андрон провожал жену. Стоя на скользком беспокойном тротуаре, он был напряжен и не смотрел ей в глаза. Вокруг сновали люди, едко пахло бензином. Наконец, всех пригласили в автобусы. Андрей, поцеловав Наташу, сказал: 'Смотри, не изменяй мне в Ленинграде. Мне все донесут'. Она натянуто засмеялась.
В Ленинграде начались бесконечные заседания, экскурсии по городу, а вечерами молодые люди собирались в баре - знакомились, общались, танцевали. Наталья пользовалась большим успехом среди лощеных комсомольских мальчиков.
В один из вечеров Наташа попала в узкую компанию, в которой был художник Илья Глазунов. Шумно, весело, комсомольцы становились все раскованнее, их галстуки сами собой развязывались. Они ухаживали за актрисой, делали комплименты. Вдруг кто-то за спиной сказал:
- А мы думали, что ты сволочь, а ты, оказывается, очень славная девушка!
Наташа обернулась, но так и не поняла, от кого исходила эта фраза.
- Разве можно быть в девятнадцать лет сволочью?
- Мы думали, что ты вышла замуж за Михалкова по расчету. Михалковским сы
ночкам очень хорошо живется, за них все делает их папа, - сказал зализанный на косой пробор молодой человек и скривил рот в гаденькой ухмылке, - Вот Илья Глазунов - он молодец! Он всего в жизни добивается сам, ему никто не помогает! Ненавижу мальчиков, родившихся с 'золотыми зубами во рту'.
- Но ведь они и сами талантливые, - возразила Наталья, - Ведь не папа же за них
кино снимает и в фильмах играет.
Она посмотрела на Глазунова. Он молчал и тонко улыбался. От этой улыбки Наташе стало не по себе. Глазунов часто бывал у Сергея Владимировича, неприлично заискивал перед сановитым поэтом.
- Пусть им полегче, чем другим, но, они и сами чего-то стоят, раздраженно сказала девушка.
Наталья, тяжело дыша, вышла в фойе. Открыла окно, на нее пахнуло свежим сырым воздухом. 'Какой кошмар! Мерзкий слизняк! Фу, надоело, завтра же еду в Москву. Голова болит'.
Сзади раздался какой-то шорох, женщина обернулась. Перед ней стоял полный лысоватый человек, робко моргал ресницами:
- Можно мне с вами познакомиться. Я из Югославии, профессор социологии.
Зовут меня Музафер Хаджагич, - сказал он на хорошем русском языке, Вы знаете, я весь вечер наблюдал за вами, от вас идет какой-то свет. Вокруг вас все время были люди, и я стеснялся подойти. Не могли бы вы мне помочь купить пластинки классической музыки, у меня в Москве нет никого знакомых
Наталья коротко кивнула, дала свой номер телефона и ушла.
В Москве Музафер позвонил, Наташа съездила с ним в магазин 'Мелодия'. Югославский гость был вне себя от восторга: 'Я очень люблю классическую музыку, но у нас в Югославии бедный выбор. Хочу жить в России, на родине Лермонтова, где много пластинок!' Он скупил полмагазина, поцеловал девушке руку, и они распрощались.
Через какое-то время пришло письмо из Сараево, где жил Музафер. Он писал: 'Я шел по улице и увидел в витрине магазина красивую фотографию. Это было ваше фото. Оказывается, вы кинозвезда, а я и не знал. Так бесцеремонно попросил Вас сопровождать меня в магазин. Простите'.
Наталья видела Музафера всего два раза, но в этом милом, печальном человеке было что-то щемяще- одинокое, неустроенное. Они стали переписываться. Потом из Сараево он уехал в Париж преподавать в Сорбонне и продолжал часто присылать Наташе письма и нарядные открытки.
... В 70-ом году, когда Наталья с Андроном расстались, ее вызвали в КГБ. Она вошла в унылую комнату, от ее стен сквозило чем-то пугающим. У кагебешников особенный пронизывающий взгляд, по которому их всегда можно распознать. Напротив Наташи сидел, буравя ее глазами, человек в сером костюме. Он начал задавать вопросы:
- Наталья Утевлевна, объясните, пожалуйста, почему вы ведете переписку с иностранцами? Вы переписываетесь с Китаем, дали свой домашний, алма-атинский и дачный адреса.
Наташа вдруг поняла, что все ее письма прочитывались:
- Я переписываюсь со своей подругой Ван-Мэй, с которой мы росли и жили в одной комнате шесть лет. Она мне как сестра. Но, как вы знаете, последний раз я ей написала в 67-ом году, ответив на ее длинное письмо, в котором говорилось, что в Китае культурная революция, и что она изучает труды Мао-цзе-дуна и что это очень интересно. Тогда-то я и поняла, что писать Ван-Мэй больше не стоит. Это может быть для нее опасно.
- Да, да, - подхватил человек в сером, - Вы могли ей очень навредить. Вы же
знаете, что делают хунвэйбины с теми, кто учился в Советском Союзе. И внезапно спросил - А почему вы переписываетесь с Югославией и Францией? С неким господином... - и он смешно перековеркал имя Музафера.
- С кем, с кем? - вытаращилась Наташа и, воспользовавшись его ошибкой, сказала, - У меня таких знакомых нет.
И он продолжил задавать свои казенные вопросы...
- Вы должны доверять тем, кого посылаете за границу. Вы что думаете, я ничего
не понимаю?! - неожиданно для самой себя закричала девушка. На следующий день у нее был экзамен по марксизму-ленинизму, и она была, прями-таки, начинена идеологическими фразами, что придало ей революционного духа.
Он уставился на Наталью бараньими глазами и, тушуясь, сказал:
- Я-то вам доверяю и вообще очень хорошо к вам отношусь, но вдруг кто-то другой придет на мое место, прочитает ваше досье и скажет: 'Хватит ей ездить за границу!'.
- Ну, я думаю, у вас служат умные люди!
Потом Наташа разговаривала еще с каким-то человеком. Этот напротив, был приторно ласков, вежлив, улыбался, но и он также пронзал девушку своими белесыми глазами, от чего леденели ноги.
Домой Наталья вернулась с неприятным ощущением, не понимая, чего собственно от нее хотели? Тут же позвонила Сергею Владимировичу, рассказала все подробно. 'Так ты орала н-н-на них?' - весело спросил Михалков 'Молодец! Так и надо, они сразу хвосты поджимают!'.
После поездки в Ленинград, Наташа несколько раз работала от ЦК комсомола на каких-то фестивалях, форумах, съездах. Иногда сидя в коридорах вышеназванной организации, она наблюдала, как снуют с самым озабоченным видом молодые комсомольцы - 'Вот бездельники, что они здесь делают?' злилась девушка. Если бы партийное будущее
