На том приеме перед Стэлэном Геринг был представителем всех этих сомневавшихся.[46] Они считали, что мир можно было сохранить, только принеся в жертву Польшу, точно так же, как Чехословакия была принесена в жертву год назад. Однако Геринг выразил это более отчетливо. На карту будет поставлено само существование Англии и Франции, если они придут на помощь полякам, говорил он.
И немцы—Тротт и Кордт, Геринг и Боденшатц и множество других — разъезжали в Лондон и Париж; иногда они ехали с лучшими намерениями, иногда-с худшими; приезжали один за другим: все стремились отговорить англичан и французов от участия в делах своего польского союзника.
Они и не догадывались, что Гамелен и Горт[47] гораздо более эффективно, чем сами немцы, проводили в жизнь желательный для Германии курс и что то же самое сделали министры авиации Англии и Франции. Немцы ломились в открытые двери, зная далеко не все о намерениях союзников. Причиной этому явилась неуверенность немецкого руководства в возможном развитии событий. Все признаки указывали на то, что союзники не предпримут активных действий, но был один фактор — внушительный военный и экономический потенциал союзников. Немцы не могли поверить, что союзники не воспользуются таким потенциалом, когда Германия нападет на Польшу.
Геринг, фон Вейцзекер и другие хотели увериться в этой бездеятельности союзников; они боялись, что война против Англии и Франции завершится сокрушительным поражением Германии. Но у них не было необходимости беспокоиться: ни Чемберлен, ни Даладье не были готовы воспользоваться той возможностью, которую предоставлял им Гитлер. Не только два правительства, но и их командующие и начальники штабов не знали подлинного положения дел. Что еще хуже, они думали, что знали. Чемберлен и Даладье не хотели войны и верили, что и Гитлер не хочет войны. Их взгляды подкреплялись взглядами военных советников, настаивавших, опять-таки не зная подлинных намерений немцев и исходя из самим себе внушенного страха перед вооруженной мощью Германии, скорее на политике свободы от каких-либо конкретных обязательств в польском конфликте, чем на политике вовлечения в него.
Это были критические часы для Гитлера. Он не хотел повторить ошибку, допущенную кайзером в 1914 году, когда последний неправильно понял намерения англичан. Он неоднократно высказывал свою точку зрения генералам, а также Риббентропу, что Англия не вмешается, если он применит силу против поляков, а без одобрения англичан, он был уверен, французы не предпримут никаких враждебных действий. По мере того как для Гитлера приближался час принятия окончательного решения, поступали все новые подтверждения правильности его расчетов, но наиболее убедительное подтверждение поступило от немецкого посольства в Лондоне, от самого посла, с которым и сама история, и его подчиненные в то время обращались как с фигурой, достойной пренебрежения. Однако посол Дирксен в политику не играл; он не стремился завоевать авторитета Гитлера. Это был человек без достаточного воображения, но компетентный профессиональный дипломат, который докладывал о событиях и фактах так, как он их понимал. Его донесения дали Гитлеру те дополнительные подтверждения, в которых он нуждался; они дополнили информацию Селиго из Лондона.
10 июля 1939 года Дирксен послал в Берлин политическое донесение о «сгущении политической атмосферы в Англии». С началом войны немцы опубликовали это донесение как часть своей «Белой книги», в которой пытались показать англичан, французов и поляков как виновников развязанной войны. Однако то место в донесении Дирксена, которое в свое время должно было стать самым важным для Гитлера, в «Белой книге» было опущено. Дирксен писал, что основное различие в настроениях англичан в сентябре 1938 года, во время Мюнхена, и «теперь», в середине лета 1939 года, состояло в том, что в первом случае «широкие массы народа были пассивны и не склонны к борьбе», теперь же они перехватили инициативу и настаивают, чтобы правительство заняло твердую позицию и боролось. Как бы неприятна ни была реальная действительность, писал Дирксен, Германии нужно считаться с ней, особенно в такой стране, как Англия.
Затем следует вывод, который не был опубликован немцами. Было бы, однако, ошибкой, продолжал Дирксен, сделать вывод о неизбежании войны, исходя из такой характеристики общественного мнения. Волна возбуждения так же спадет, как и поднялась, едва только более спокойная атмосфера в Англии «даст возможность более беспристрастной оценки германской точки зрения». «Зачатки» такого изменения уже были в наличии, писал Дирксен. «Внутри кабинета узкого, но влиятельного круга политических деятелей проявляется стремление перейти от негативной политики окружения к более конструктивной политике в отношении Германии… Личность Чемберлена служит определенной гарантией того, что политика Англии не будет передана в руки бессовестных авантюристов».
Спустя две недели Дирксен сообщает в записке еще более ободряющую весть о беседах доктора Гельмута Вольтата, чиновника для особых поручений в ведомстве Геринга по осуществлению «четырехлетнего плана», с министром внешней торговли Робертом Хадсоном и главным экономическим советником английского правительства Горацием Вильсоном, который был ближайшим советником Чемберлена по германским вопросам. Дирксен подчеркивал нежелание англичан оказаться вовлеченными в польский конфликт. Вильсон предложил, сообщает Дирксен, чтобы целью их переговоров была широкая англо-германская договоренность по всем важным вопросам, «как это первоначально предусматривал фюрер». Тем самым отошли бы на задний план и потеряли свое значение такие вопросы, как Данциг и Польша. «Сэр Гораций Вильсон определенно сказал господину Вольтату, что заключение пакта о ненападении дало бы Англии возможность освободиться от обязательств в отношении Польши. Таким образом, польская проблема утратила бы значительную долю своей остроты».
Однако действительно хорошие для Гитлера новости были впереди. Сэр Гораций сообщил Вольтату, что правительство Чемберлена предполагает провести новые выборы этой осенью, Чемберлен чувствовал себя настолько уверенным в своем успехе на выборах, что ему безразлично, под каким лозунгом пройдут выборы: «Готовность к надвигающейся войне» или «Длительный мир и прочное соглашение с Германией». Само собой разумеется, говорил сэр Гораций господину Вольтату, Чемберлен предпочитает мирный лозунг.
В личном докладе Герингу Вольтат более подробно остановился на взглядах, изложенных Вильсоном, который, по мнению немецкого посла, был единственным человеком, с кем Вольтат вел переговоры и чьи взгляды действительно имели значение при оценке позиции Англии. Вольтат докладывал, что Вильсон пришел на переговоры с целью восстановления дружественных отношений с Германией, представив детальную «Программу германо-английского сотрудничества».
Вильсон подчеркивал, что их переговоры «должны быть сохранены в тайне». На начальной стадии в переговорах примут участие только Англия и Германия; Франция и Италия должны подключиться к переговорам позднее. Переговоры должны вестись «наиболее высокопоставленными представителями», докладывал Вольтат, очевидно подчеркивая тем самым, что эти переговоры расценивались совершенно иначе, чем переговоры в Москве, где они велись без участия «высокопоставленных представителей».
Спросив, не слишком ли он оптимистичен, Вильсон перешел к оценке личности Гитлера, сообщал Вольтат. Вильсон сказал, что он имел возможность познакомиться с деятельностью Гитлера и думает, «что фюрер как государственный деятель в борьбе за мир мог бы добиться еще больших успехов, чем те, которых он уже добился в строительстве великой Германии». Он верил, что Гитлер хочет предотвратить мировую войну из-за Данцига. Поэтому, «если политика великой Германии в отношении территориальных притязаний
Вильсон, разумеется, подчеркнул, что альтернативой соглашения будет война. Однако война была упомянута в весьма общих чертах. На протяжении всех переговоров с Вольтатом и Дирксеном ни разу не говорилось о прямой помощи Польше со стороны Англии.
Тем не менее на фоне всего прочего, о чем говорил Вильсон, в том числе и о возможных выборах осенью, ничто не говорило о подготовке Англии к войне, и Дирксен еще раз вернулся к этому вопросу в донесении от 1 августа. Последовали и другие донесения о беседах с английскими политическими деятелями в пользу урегулирования проблем с Германией, и Дирксен сделал заключение, что впечатление о необходимости достигнуть соглашения с Германией в пределах нескольких недель, «с тем чтобы можно было определить предвыборную политику» в Англии, «все более усиливалось». Возлагались надежды на летние каникулы в парламенте, когда создастся более спокойная обстановка, необходимая «для выработки в общих чертах программы переговоров с Германией, которая имела бы шансы на успех».
Через два дня, 3 августа, Дирксен вновь встретился с Горацием Вильсоном. На этот раз их беседа приобрела особую важность, поскольку она протекала с большей, чем обычно, откровенностью. Вильсон более подробно остановился на ранее высказанной мысли, что англо-германское соглашение освободило бы Англию от ее обязательств в отношении Польши, Турции и других стран. Как объяснил Вильсон, это обусловливалось бы включением в соглашение отказа от агрессии против третьей стороны. Поскольку такое заявление устраняло бы угрозу агрессии, не было бы и необходимости в предоставлении гарантий третьим странам. Затем Вильсон подробно остановился на вопросах организации переговоров и обеспечения их секретности, что было бы необходимым для обеспечения успеха таких переговоров. После этого он перешел к наиболее важному аспекту беседы с Дирксеном. Он заявил Дирксену, что, «по имеющимся у английского правительства сведениям (заметьте дату этой беседы — 3 августа), Германия в ближайшее время собирается призвать под ружье 2 млн. солдат, а также, угрожая Польше, проводить на ее границах маневры с участием огромного количества самолетов». Дирксен ответил, что крупные маневры, запланированные немцами, «никоим образом не сравнимы с военными мероприятиями, осуществляемыми другими державами». Поляки мобилизовали 1 млн. человек, которые развернуты у немецкой границы (сэр Гораций спросил, неужели столь большое количество поляков было мобилизовано, но ничего не возразил против цифры 900 000); вооруженные силы Англии — сухопутные, морские и воздушные — были «более или менее отмобилизованы»; Франция также осуществила обширные мобилизационные меры, утверждал Дирксен. Поэтому немцы не могут «изменить свои планы или отменить маневры». Вильсон заверил Дирксена, что имел в виду не это. Все, что он просил, заключалось в том, чтобы маневры проводились в обычном для условий мирного времени порядке. Вильсон выделил три вопроса, по которым английское правительство хотело бы получить разъяснение относительно политики Германии: какие указания даст Гитлер для развития более тесных экономических связей; будет ли Гитлер в состоянии гарантировать, что международная обстановка не ухудшится в ближайшие недели; как Гитлер даст знать о «своем решении взять на себя инициативу в создании атмосферы, в которой программа переговоров может быть рассмотрена с перспективой на успех».
В связи с этим не следует удивляться, что предупреждения, высказанные генералом Айронсайдом в Варшаве, где он заявил немцам, что Англия поможет Польше, были восприняты нацистскими заправилами довольно скептически, ибо это был не первый случай, когда немцы убеждались в двойственности англо- французской политики. Несколькими неделями ранее произошел любопытный эпизод, когда Риббентроп назвал блефом заявление Боннэ. И тон, который немцы приняли по отношению к французам, был совершенно иным, чем тон слащавого благоразумия, который был характерен для переговоров Вольтата в Лондоне.[48] Обмен мнениями с французами начался с ноты французского правительства, которая была вручена немецкому послу в Париже 1 июля министром иностранных дел Франции Боннэ. В этой ноте министра иностранных дел Франции делалась ссылка на переговоры, которые Боннэ вел с Риббентропом во время его визита в Париж в декабре 1938 года, и в решительной форме говорилось, что Боннэ считал своим долгом «совершенно определенно заявить, что любая акция, в какой бы форме она ни проявилась, которая будет иметь тенденцию изменить статус-кво Данцига и тем самым
