Могли ли Мюллер и Крафт предполагать такое! Вместо человека, расстрел которого должен был накрепко привязать будущего диверсанта к абверу, перед ним был мертвый Герман фон Лухт. На простреленной груди его висела картонная табличка с лаконичной надписью: “Смерть гадам!”
Выйдя из оцепенения, оберст и гауптман кинулись ко второму, третьему щитам…
— Штимм, Лухт, Штимм, Лухт… — болезненно бормотал Крафт побелевшими губами.
МЮЛЛЕР В БЕРЛИН НЕ ВЕРНЕТСЯ
“Рим” — шумное кафе, шумное и слишком людное. Здесь можно встретиться, плотно покушать, переброситься несколькими фразами, но не больше: в пьяном угаре, в табачном сизом дыму, сквозь который с трудом различимы посоловевшие физиономии, много ушей и глаз. Они слышат. Они видят. Они подмечают. Невозможно под неослабным наблюдением филеров, под их косыми вроде бы безучастными взглядами побеседовать откровенно.
Для встреч с командиром группы Янис подыскал небольшой домик на окраине. Соколов пока еще не знал об этом. Чтобы передать ему адрес новой явки, Галина Сазонова по вечерам приходила в кафе.
Со дня короткого свидания на дороге к стрельбищу 47/21 истекло уже более двух недель, а Соколов не имел возможности вырваться в Ригу. Весь персонал школы, включая и офицерский состав, был переведен на строгий режим. Некоторое послабление Крафт допустил лишь в отношении Соколова и Левченко: разрешил встречаться друг с другом. Иногда к ним присоединялся Горбачев. Потирая сухонькие ладони, денщик говорил и поводил острым носом, словно принюхивался к тому, что сказал, и к тому, что ему отвечают. Через него майор получил тревожное известие: Мюллер категорически требует ликвидации свидетелей провала его замысла со стрельбищем, но заступничество фон Штауберга и еще какого-то высокопоставленного лица из Берлина мешает расправе.
Угроза нависла и над Крафтом. Оберст Мюллер считал его виновником провала так хорошо продуманной и разработанной операции. Но фон Штауберг, оперируя наспех сфабрикованными им же самим фактами, доказывал, что о стрельбище проболтались лица из окружения Мюллера. Надо заметить, что между оберстами издавна велась скрытая борьба. Здесь, в Риге, она достигла апогея.
Весть, полученная от Горбачева, не на шутку озаботила Соколова. Он знал, что у Мюллера, кроме официальных, найдутся другие пути и возможности, чтобы исполнить свой замысел. Левченко бродил за майором по пятам: после истории с выбросом в “глубокий советский тыл” он прямо-таки раболепствовал перед ним и готов был выполнить любое поручение.
Ночью выпал небольшой дождик, прихватил пыль на проселке и песок на садовых дорожках тонкой хрупкой коркой. Она ломалась под ногами, как фарфор, угловато и мелко. Влажный ветер шелестел в не обогретой солнцем и еще мокрой листве деревьев. Соколов только что побрился, умылся и, одевшись, собрался в столовую на завтрак, но по коридору гулко простучали шаги и в комнате появился сияющий Левченко. Выбивая стоптанными каблуками потрепанных желтых штиблет чечетку, он несколько раз пропел:
— Получил… получил… получил… — и разжал кулак, которым до этого размахивал над прилизанной головой.
Соколов увидел бумажки, сложенные пополам, и, словно не догадываясь о причине столь бурного ликования, спросил:
— Поздравительные телеграммы?
— Ты всегда так! — Левченко плюхнулся на стул. — Ничем не проймешь. На кой черт телеграммы? — его вновь захлестнула волна радости. — Сарычев! Сегодня в Ригу едем! Иду я по двору, а навстречу… кто бы ты думал?
— Бог в форме немецкого офицера!
— Ха-ха-ха! Это, пожалуй, точно! Крафт. Сапоги начищены, в руках парадный стек… Тук-тук-тук… по голенищу. Я уж было за угол юркнуть хотел, а он вежливо подозвал меня и говорит: “Много тебе и Сарычеву пришлось перенести в эти дни. Отдохнуть вам надо. Разрешаю увольнение в город”. Только сперва в комендатуру велел заглянуть, подписку дать. О чем, ты сам, должно быть, понял… Эх, и напьюсь я сегодня! Собирайся! — И запел, фальшивя на каждой ноте:
Мария, Машенька — цветочек мой!
Сегодня отдан я тебе одной…
— Может быть, отложим поездку, — с каким-то равнодушием предложил Соколов, — повременим?
— Ты белены объелся! — Левченко изумленно вытаращил глаза. — Вдруг передумают. Не-е-ет! Одевайся и — в путь! В Риге и позавтракаем.
Первым, кого они повстречали в кафе “Рим”, был давний приятель Левченко — “беженец из России” Сластин — артист эстрады. Завидев “дружка”, артист соскочил с подмостков и подсел к столику, за которым прочно обосновались Левченко и Соколов.
— С прибытием, — поздоровался артист, небрежным театральным жестом откинув с плоского лба прядь жирных волос. — В командировку ездил?
— В деловую, — подленько хихикнул Левченко и отстукал черенком столового ножа плясовую. — Спой, Сластин, для нас! А для усиления твоего бархатного баритона… — он взял бутылку, наполнил водкой рюмки и чокнулся: — Будем!
— Девочка частенько здесь появляется, — аппетитно закусывая, сообщил певец. — Тоскует.
— Та, что с моряком была?
— Симпатичная такая. Та, что во время облавы тебя обнадеживала. Скажи ей, чтобы губы так безобразно не красила: вульгарно, — Сластин подцепил на вилку маринованный гриб, оглядел его, словно был это не гриб, а невесть что и с удовольствием съел.
— Дела-а, Левченко, — поддержал разговор Соколов. — Нужно ли доказывать теперь, что ты мужчина видный. Каждый день женщина ходила, встречи искала…
Левченко всерьез расчувствовался и, полуобняв за плечи певца, все заглядывал ему в глаза:
— Спой песню о безответной любви! Уважить прошу, маэстро! Спой!
Сластин запел прямо за столиком:
— А, Сарычев! Вот, брат. Ха-ха! — Левченко, пьянея, что есть силы бил в ладоши. — Браво!
И в этот момент Соколов увидел в дверях сначала озабоченное, а затем сразу просветлевшее лицо Галины Сазоновой. Низкорослый широкоплечий матрос, не оборачиваясь к девушке, сказал ей что-то и прошел к стойке.
— А я тебя потеряла! — издали улыбаясь сразу присмиревшему Левченко, певуче проговорила Галина и направилась прямехонько к его стулу. — Пододвинься… Нет, нет. Я сяду к тебе на колени. Докладывай теперь по порядку. Где развлекался?
Левченко засопел виновато, пряча от Соколова глаза.
— Уж и развлекался…
— Не сердись, не сердись… Я очень разыскивала тебя, очень… Симпатичные офицеры, которые увели меня в тот день, были гораздо любезней, чем ты. Проверили документы и отпустили. Я вернулась, а столик уже пуст, — она тараторила без умолку, перескакивая с одного на другое. — Четвертую неделю тебя жду, ой, третью! А какое вино привез мне моряк! Сладкое, сладкое! И голова от него ужасно кружится. В субботу день рождения мой справляли. Я во вторник и четверг тебя здесь по два часа караулила; пригласить хотела.
Сластин недоверчиво усмехнулся, косясь на Левченко.
— Меня бы прихватили, мадам, — сказал он.
— Можно, — простодушно согласилась Галина, — у меня подружки есть. Только сегодня пригласить не могу: квартиру у меня отобрали. Из Германии кто-то к хозяевам приехал. Я к подружкам в Задвинье на время перебралась.
Из ее “беззаботной” болтовни Соколов понял, что его ждут по вторникам, четвергам и субботам в два часа дня, что место встречи — загородный дом в Задвинье, что старая явка известна немцам.
— Подтверждаю безупречное поведение вашего кавалера, — вмешался в разговор Соколов и заслужил полный признательности взгляд Левченко. — Он мне прожужжал все уши о свидании с вами. Дела нас немного задержали. Теперь вы сможете встречаться часто…
Коренастый матрос у стойки расплатился за пиво и вразвалку направился к выходу. Столкнувшись в дверях с женщиной, в которой Соколов узнал Марию, матрос пропустил ее и быстро пересек улицу.
Соколов поднялся из-за стола и, приветливо помахав рукой, пошел навстречу Марии.
Галина тем временем звонко чмокнула Левченко в щеку и упорхнула.
— Как же мы договоримся? — устремился за ней Левченко. — Когда будем отмечать новоселье?
— На днях! — рассмеялась она с порога.
Сластин, оставив недопитую рюмку, шмыгнул служебной лестницей на кухню, как он сказал, за деликатесами.
Усадив Марию рядом, Соколов смотрел и смотрел на поблекшее, усталое лицо с едва заметными морщинками, на грустные глаза.
— Я прихворнула немного, — как бы оправдываясь, сказала Мария.
— И серьезно?
— Простуда. Сегодня чувствую себя более или менее сносно.
Левченко, проводив Галину и не разыскав Сластина, вернулся к столику и теперь мешал им. Мария, видя, что разговор не клеится, предложила пойти в
