– Пожалуйста, помогите мне! – кричала она, и ее прекрасные глаза (карие, как у вас, дорогая кузина), наполнились слезами.
Так как не в моих привычках бросать женщину в беде, я все-таки кинулся к ней, совсем упустив из виду одно немаловажное обстоятельство, а именно то, что я терпеть не могу воды. Опомнился я уже тогда, когда отступать было поздно. Проклятая жидкость заливалась мне в глаза, в нос и рот. Мы барахтались рядом, и, если бы не она, я бы наверняка камнем пошел ко дну.
– Держите голову выше! – командовала она, тихонько подгребая к берегу. – Боже мой, какой вы храбрый! Вы же совсем не умеете плавать!
Тут сбежались люди и помогли нам выбраться. Меня хлопали по плечу и называли молодчиной, а я клацал зубами и мечтал о стаканчике водки, чтобы согреться.
Вместо водки появилась помпезная карета, из коей вылезла дама, чья красота заметно уступала ее напористости. Сначала она накричала на утопленницу, которая тихо ревела возле меня, вцепившись в мой локоть, затем напустилась на меня. Последнее время – после той неудачи, когда меня выгнали со службы, – я здорово пил, пообносился и вообще стал похож на нищего, за которого эта дама меня и приняла.
Уразумев, однако, что я граф, хоть и переживающий не лучшие времена, она сбавила тон, предложила поехать к ней, чтобы привести себя в порядок, и вообще сделалась чрезвычайно любезна. Все вокруг говорили ей, что я спас ее дочь, и, что самое забавное, утопленница тоже это подтвердила.
Оказалось, что ее мать – графиня…»
«Граф Рудольф фон Лихтенштейн и фройляйн Анна, дочь графа и графини Дидерихс, имеют честь объявить о своей помолвке, которая состоится 27 апреля по адресу: Епископская улица, 21».
«Похититель не найден. Жених исчез бесследно. Предлагаю прекратить поиски. Фрэнк Смит».
Приписка рукой заместителя начальника полиции г. Нью-Йорк:
«И за что только я плачу вам деньги? Прекращайте, если вы больше ни на что не способны! Уважающий вас Джейкоб Мортенсон».
Глава тридцать третья, и последняя,
в которой наследник престола произносит неприличное слово
В один из ненастных дней в конце февраля, когда по всей Европе уже наступил март, карета действительного тайного советника Волынского подкатила к воротам дворца, у которых были выставлены усиленные караулы. Поговаривали, что на жизнь императора Александра Освободителя готовится очередное покушение, но, так как убийцы охотились за ним уже много лет и до сих пор их усилия ни к чему не привели, мало кто придавал значение этим слухам, в том числе и сам император.
Офицер, заглянувший в карету, увидел усталое лицо Волынского, хорошо ему знакомое, и у окна – молодого человека лет тридцати, приятной наружности, несколько, впрочем, пострадавшей от кислого выражения его лица. Напротив мужчин сидела элегантная смуглая барышня в мехах, державшая поперек колен какой-то продолговатый сверток. Офицер нерешительно покосился на сей подозрительный предмет, внутри которого могло размещаться что угодно – даже бомба с часовым механизмом.
– Э… а что там? – решился спросить офицер, кивая на сверток.
– Не вашего ума дело, – скрипучим голосом сказал Волынский. – Пропускайте!
Не смея более настаивать, офицер захлопнул дверцу и отошел назад, в досаде одергивая перчатки. Карета миновала шлагбаум, завернула во двор и остановилась.
Все трое вылезли из кареты, причем руку девушке подал Волынский. Молодой человек держался несколько в отдалении и, казалось, был преисполнен смертельной обиды на весь мир.
Позади остались ступени крыльца, лестница, сверкающая мрамором и устланная вершковой толщины ковром, подобострастные лица лакеев. Посетителей проводили в одну из комнат, где топилась изразцовая печь, и велели ждать.
Молодой человек подошел к окну, заложив руки за спину.
– Имейте в виду, – процедил он сквозь зубы, – я не намерен участвовать в этом фарсе.
Пожалуй, нелишне будет упомянуть, что молодого человека звали Аркадием Пироговым и что он более трех месяцев томился под Парижем в частной клинике для душевнобольных, прежде чем за ним явилась Амалия Тамарина и освободила его.
Если бы среди персонала клиники была хоть одна женщина, Пирогов бы, несомненно, соблазнил ее и убежал оттуда; но беда заключалась в том, что (наверняка не без участия Рудольфа) все санитары, с которыми бедному агенту довелось там иметь дело, оказались мужчинами. Поэтому, когда его напарница наконец соизволила вспомнить о нем и освободила его из заточения, Пирогов испытывал к ней чувство, весьма далекое от благодарности.
– Я так и не понял, – добавил он, оборачиваясь к Амалии, – какое отношение имеет вся эта белиберда о каком-то кузене, о каких-то убитых и каких-то украденных драгоценностях к картине Леонардо.
Волынский и Амалия переглянулись. На губах сановника заиграла легкая улыбка.
– Ах, Аркаша, Аркаша… – сказал Волынский, качая головой. – Разумеется, никакого отношения к нашему делу они не имеют. Но, вероятно, кое-кому будет любопытно все это выслушать.
– Не сомневаюсь, – сухо сказал Пирогов. – Но что за подарок вы собрались преподнести, который вознаградит императора за потерю Леонардо, хотел бы я знать?
– Так, приятный пустячок, – отозвалась Амалия беспечно.
– Пустячок… – процедил Пирогов сквозь зубы. – Вы не выполнили задания, которое вам дали, и еще имеете наглость…
Амалии надоело стоять со свертком в руках, и она села.
– Кого мы, собственно, ждем, ваше высокопревосходительство? – спросила она.
– Вряд ли его императорское величество снизойдет до встречи с вами, – отозвался Волынский, тщательно выбирая слова. – Я полагаю, он пришлет генерал-адъютанта Корсакова ознакомиться с вашим докладом, и то хорошо. Возможно, вместо Корсакова явится камергер Толстой. Этому, пожалуйста, никаких подробностей, он их терпеть не может.
– А я вам говорю: нечего тут докладывать, – вполголоса пробурчал Пирогов. – Ничего она не нашла.
– В отличие от вас, сударь, – съязвила Амалия, чье терпение тоже имело пределы, – я работала, а не валялась на постели в смирительной рубашке.
– Я не виноват! – взвился Пирогов. – Этот чертов немец…
– Мало того, что вы дали ему себя обмануть, – не унималась Амалия, – так еще и спустили ему в карты все деньги, выданные вам на казенные расходы. Как вам не стыдно, сударь!
– Кстати, насчет денег, – весьма вовремя вмешался Волынский. – Они будут удержаны из вашего жалованья, Аркадий Сергеевич.
Пирогов промычал что-то сквозь зубы.
– И по-венгерски при мне тоже ругаться не надо, – сказал Волынский ласково, – я хоть и забыл этот язык, но некоторые слова все еще помню, да-с.
Пирогова аж затрясло, и, чтобы успокоиться, ему пришлось несколько раз пройтись по комнате.
– Из-за вас и вашего нестерпимого самодовольства, – заявил он Амалии, – я стану женоненавистником.
– В добрый час, – отозвалась барышня Тамарина безмятежно. – Давно пора.
Пирогов хотел сказать еще что-то колкое, но тут без всякого предупреждения распахнулись двери, и в комнату вошла целая толпа народу. Впереди шел господин в летах, седоватый, с выпуклыми глазами и ухоженными бакенбардами. Его изображение Амалия видела тысячу раз, если не больше. Сбоку от него топтался другой, помоложе, с умными глазами и с бородой лопатой, обликом несколько смахивающий на медведя. Замыкали шествие три разномастных генерала и сановник в чинах, с лентой Белого Орла, которого Амалия не знала.
При появлении всех этих людей Волынский оживился чрезвычайно, вытянулся в струнку и пригладил жидкий венчик волос. Пирогов, захваченный врасплох, переводил глаза с одного на другого. Он поклонился,
