Диковского отменная, а раз так, сбрасывать его со счетов ни в коем случае нельзя.
Но самое главное – мотив и подоплека этого странного и страшного дела по-прежнему скрывались в густейшем тумане, а ведь еще дедушка Мадленки говорил: «Ничего, рыжее мое солнышко, на свете не бывает просто так».
«Завещание! – озарило Мадленку. – Деньги, богатства! Настоятельница наверняка была далеко не бедной женщиной. Что, если она отписала все состояние крестнику Августу? Или князю, с чьей матерью была так дружна? В самом деле, зачем им какие-то жалкие платья и серебро, когда они знали, что получат все?»
Определенно, следовало начать поиски в данном направлении, и Мадленка немного приободрилась.
Но кто были эти они, оставалось загадкой. Мадленке до ужаса не хотелось, чтобы за происшедшим стоял князь Доминик, который ей нравился. С другой стороны, его племянник Август тоже хороший парень, и лично против него Мадленка ничего не имела. В сущности, все, кого Мадленка видела при дворе князя Диковского, оказались вполне приличными людьми, за исключением поганой литвинки с ее ручным зверем. Но литвинка не могла организовать военный отряд и командовать нападением, вот в чем дело.
И все же Мадленка нутром чуяла: где-то среди них, вроде бы приличных людей, затаился ее недруг, тот, кто глумился над Михалом, кто подослал самозванку и приказал разрыть захоронение. Более того: раз она едва не разрушила его замыслы, он наверняка догадывается, что где-то, в какой-то части своего хитроумного плана допустил просчет. Наверняка он, этот неведомый и коварный враг, уже ищет ее, чтобы заставить замолчать.
По спине Мадленки прошел озноб. Она поежилась. Петр из Познани оглянулся на нее, и ей показалось, что у него странный взгляд. Князь Август в молчании ехал немного впереди, что тоже было странно. Князь Доминик беседовал с ксендзом Домбровским, едва державшимся в седле (по лицу священника градом катился пот, и тот утирал его дрожащей рукой).
Да, но если она не знает, кто ее враги, то и они тоже, скорее всего, не знают, кто она. Переодевание ее спасло. Бог хранит ее и будет хранить и впредь, потому что ее дело – правое, а бог не может быть на стороне неправого. Так, во всяком случае, ее учили.
Мадленка осмотрелась по сторонам и поняла, что они приближаются к тому месту, где остались лежать мертвые рыцари и где она разговаривала с Боэмундом фон Мейссеном. Дорога огибала купу деревьев. Вот передние всадники выехали на прямую, и скоро, скоро…
– Стой! – взревел Петр из Познани. – Стой! К оружию!
– К оружию! – подхватили десятки голосов.
Ибо глазам всех присутствующих предстал не десяток тел, над которым кружило жадное до падали воронье и прочие нечистые птицы, а хорошо вооруженный и готовый к бою отряд крестоносцев в белых плащах с черными крестами. В стороне стояли две или три повозки, на которые кнехты бережно переносили павших рыцарей, а два священника ордена читали заупокойные молитвы. Таким образом, князь Диковский, явившийся сюда с самыми лучшими побуждениями, натолкнулся на своих исконных врагов, которые мало того что опередили его, но и не побоялись нарушить мир и ступить на его земли, чтобы только забрать тела своих товарищей.
Появление поляков не прошло незамеченным. Первым их увидел оруженосец одного из рыцарей и пронзительно засвистел. Вслед за тем человек в сером плаще, стоявший между двух священников с непокрытой головой, отбежал к своей лошади и без посторонней помощи вскочил в седло, даром что был в полном вооружении. Хриплым голосом он проорал короткие команды, которые его товарищи выполнили с удивительной быстротой и четкостью: всадники выстроились в неровное каре, оставив в середине повозки с телами, невооруженных священников и слуг. Рыцари опустили забрала шлемов и выставили копья, готовые ко всему.
Положение становилось, прямо скажем, довольно-таки угрожающим. Пока крестоносцы построились для обороны, но их явно было больше, чем поляков, и кто знает, чем могла бы обернуться сейчас схватка, если бы разъяренные рыцари перешли в наступление. Князь Доминик, очевидно, понял это и обменялся коротким выразительным взглядом с Петром из Познани. Тот только кивнул и указал движением подбородка на ксендза Домбровского. Князь шепнул что-то ксендзу на ухо, и тот, белее белого, выехал вперед. Лошадь под ним танцевала и не слушалась всадника.
– Во имя господа, стойте! – пронзительно закричал ксендз, выставив руку с распятием. – Князь Доминик хочет говорить с вашим командиром.
– Пусть говорит, – проорал человек в сером плаще, не надевший шлема и с презрением глядевший на польскую дружину из-под лохматых пшеничных бровей, – коли не лишился языка от страха!
Рыцари загоготали. Ксендз с отчаянием в лице обернулся к своему господину.
– Спроси их, что они здесь делают, – велел ему князь Доминик, и жилка на его виске, обращенном к Мадленке, тонко затрепетала.
– Князь хочет знать, что вы делаете на его землях! – крикнул ксендз.
– Ага! – азартно крикнул человек в сером плаще. – Он это хочет знать? А я хочу знать, как смеет смотреть людям в глаза он – лжец, клятвопреступник и грязный выродок! Он дал охранную грамоту за своей подписью брату фон Мейссену и восьми другим, и теперь все умерли, все убиты на его земле, с его ведома, а тот, кто это сотворил, зовется князем Августом и приходится ему племянником! Ну, что скажет благородный князь?
И человек в сером уперся кулаком в бок и с вызовом поглядел на польских шляхтичей. Звали его Готфрид фон Ансбах, он командовал гарнизоном замка Торн, лежащего на границе земель королевства и крестоносцев, и слыл человеком неуживчивым, вспыльчивым и отменно храбрым. Почти всю жизнь он провел в здешних местах и поэтому изъяснялся по-польски ничуть не хуже, чем на родном нижненемецком диалекте (что, как мы вскоре увидим, обернулось великим посрамлением для князя и его придворных).
– Ваши рыцари первые напали на моего племянника! – крикнул князь Доминик, и Мадленка удивленно воззрилась на него: ей, как и всем присутствующим, было отлично известно, что князь лжет, однако никто даже бровью не повел.
– Неправда! – заорал фон Ансбах в ответ. – Если бы они напали первыми, твой недоношенный племянник не унес бы ног и сам валялся здесь, разрубленный на части, как последняя свинья!
Мадленка вспомнила повадки синеглазого и вынуждена была признать, что в словах фон Ансбаха есть определенная доля истины.
– Вы поплатитесь за то, что убили благородного фон Мейссена и других братьев! – вопил фон Ансбах. – Вам это дорого обойдется! И за удержание брата Филибера де Ланже вы тоже заплатите!
«Ага, значит, синеглазый все-таки умер от ран, – соображала Мадленка. – Но перед смертью успел рассказать им, кто на него напал, – ведь они точно знают, что засаду устроил именно Август».
– А мы обвиняем вас в том, что вы злодейски умертвили настоятельницу монастыря Святой Клары, мать Евлалию! – крикнул в ответ князь Доминик. – Вам придется держать ответ перед королем!
– Да? – проорал немец, очевидно, совершенно выведенный из себя упоминанием о короле Владиславе, иначе Ягайло, бывшем литовском язычнике и умнейшем политике, которого крестоносцы люто ненавидели. – А за то, что твоя мать была грязная шлюха, мне тоже придется держать ответ? Шлюхин сын! Незаконнорожденный ублюдок!
Крестоносцы разразились дружным хохотом. Пальцы князя Диковского, державшие узду, почти побелели.
– Не смей оскорблять память княгини, ты, немецкая сволочь! – крикнул он, не сдержавшись.
Рыцари ответили новым взрывом смеха.
– Прошу вас! – надрывался ксендз Домбровский. – Мы же все-таки христиане!
Но никто не внял его призыву, и вскоре ругательства с обеих сторон уже потоком полились через его голову – ибо ксендз, чья лошадь заупрямилась, намертво застрял как раз посередине между отрядом крестоносцев и дружиной князя. Поляки кричали, что все крестоносцы – содомиты, дьяволопоклонники, развратники, каких мало под луной, тупицы, варвары и мерзавцы, которым самое место на виселице или на колу. Впрочем, что бы они ни твердили, им все равно было далеко до меднорожего фон Ансбаха с его зычной глоткой, который к тому же знал почти всех присутствующих врагов поименно и о каждом сообщал что-нибудь чрезвычайно оскорбительное и неуместное. Так, он обозвал князя Августа трусом, сопляком,
