Вдобавок характер у рыцаря оказался вздорный, заносчивый и гордый, и Мадленке с ее строптивым нравом была нелегко с ним ужиться. По словам рыцаря, лучшие люди на свете живут в Анжу и ничто под луной не сравнится с тамошним вином. Когда Мадленка вполне резонно спрашивала его, какого черта тогда он оставил край лучших людей и лучшего вина, а приперся в страну, в которой даже не растет виноград, Филибер искренне обижался. Он имел привычку в пути распевать во все горло песни своей страны – похвальное свидетельство патриотизма, но совсем не уместное тогда, когда тебя ищут, чтобы убить. Про себя Мадленка прозвала своего спутника Вонючкой, ибо даже купание во рву не пошло ему на пользу, и Лягушонком – за прозрачные глаза навыкате, до странности напоминавшие лягушачьи.
Все в Филибере было подогнано по размеру его роста: длинные руки, длинные ноги, резкие черты лица, огромный орлиный нос и большой рот с яркими губами, растягивавшийся до ушей. Острый подбородок то и дело выпячивался вперед, светлые глаза надменно глядели из-под припухлых век, а каштановые волосы и борода сами собой вились мелким бесом, наполняя Мадленку с ее прямыми обвисшими прядями тихой завистью. Анжуец был могучий, громадный, как скала, и в доспехах, должно быть, смотрелся совершенно устрашающе, но вот разумом он явно не вышел. Когда Мадленка замечала, что они, судя по всему, идут не туда, он безропотно соглашался поменять направление, в результате чего они на следующее утро оказывались там же, откуда пришли. Причем анжуец считал себя несравненным путешественником, и дошло до того, что Мадленку начало тошнить от его бахвальства. Он был по-детски беспечен, и если бы ей пришло в голову одолжить у него кошкодер, чтобы врезать ему между глаз, дал бы ей его, не задумываясь. Но, с другой стороны, Мадленка и мысли не допускала о том, чтобы бросить его одного и искать дорогу самой, хотя порой ее спутник бывал просто невыносим.
Утром пятого дня они сидели под большим дубом, обсуждая дальнейшие действия.
– Ты же говорил, что знаешь эти места, – отчаявшись, сказала Мадленка.
– Да? – Анжуец задумался, затем высморкался, зажав одну ноздрю. – Я три года здесь не был. Говорю же тебе, я возвращался…
– Я уже слышал, – прошипела Мадленка, не менее сорока раз вынужденная прослушать историю странствий Филибера де Ланже в различных вариациях. Ей давно было известно, что Филибер получил наследство после того, как четверо его старших братьев умерли, не оставив после себя потомства, и совершенно не знал, что делать с внезапно свалившимся на него богатством.
– Я еще не рассказывал тебе о корабле, – радостно встрепенулся Филибер. – Я говорил, что у меня морская болезнь?
Мадленка, обхватив руками голову, злобно взглянула на него исподлобья.
– Так ты не знаешь, как нам добраться до Торна? – спросила она напрямик.
– Ну, я этого не говорил, – важно промолвил Лягушонок, глянул на ладонь и приготовился что-то добавить, но неожиданно умолк. На запястье виднелась кровоточащая царапина, и Мадленка сначала даже не поняла, отчего ее спутник вдруг запнулся и побледнел.
– Что такое? – спросила Мадленка.
– Кровь, – слабым голосом промолвил рыцарь. – Я ранен!
– Ты? – удивилась Мадленка. – Да ведь это царапина. Наверное, порезался, когда собирал ветки для костра… Эй, Филибер!
– Что-то мне нехорошо, – пролепетал рыцарь.
– Да что с тобой? – вскричала Мадленка. – Там же всего лишь царапина!
– Надо мной всегда смеялись, – стонал рыцарь, чье лицо на глазах становилось пепельным, – все братья, потому что я… я… не выношу вида своей крови… Ох, как мне дурно…
Мадленка заметалась.
– Филибер! Ты ведь самый храбрый, самый сильный человек из всех, кого я знаю! – Она говорила совершенно искренне. – Вспомни, как ты изрубил тех мерзавцев, которые пытались нас схватить! А тут какая-то царапина. Подумаешь, немножко крови вытекло, ну и что?
– Так ведь это моя кровь, – простонал бедный анжуец. – Моя!
Мадленка замерла на месте. Она отказывалась верить своим глазам, отказывалась верить своим ушам, но не признать очевидное было невозможно: ее спутник, такой большой, такой сильный, такой мужественный, на поверку оказался обыкновенным трусом. Ум Мадленки не мог примириться с неожиданным открытием, но факт оставался фактом. Рыцарь лежал на траве с несчастным видом, слабо моргая глазами. Он походил на поверженного Самсона, правда еще волосатого, и Мадленке неожиданно стало его жаль.
– Ладно, – сказала она. – Я иду за водой.
Она взяла флягу и через кусты двинулась к ручью, журчавшему в нескольких десятках шагов от их поляны.
Мадленка не дошла до ручья. Сначала она обнаружила, что лежит, зачем-то уткнувшись лицом в землю, потом чьи-то грубые руки схватили ее за шиворот и поволокли. Она сопротивлялась, царапалась, но все было бесполезно. Наконец ее отпустили, и Мадленка кубарем покатилась по траве. Краем глаза она увидела лошадиные копыта – множество копыт! – и сообразила, что, пока они с Филибером прохлаждались под дубом, забыв об осторожности, их окружили. Медленно, очень медленно Мадленка подняла голову – и увидела на светлой в яблоках лошади, впереди всех, синеглазого Боэмунда фон Мейссена в белом плаще с черным крестом.
Глава 21,
содержащая весьма занимательное рассуждение о веревках
Вид крестоносца не предвещал ничего хорошего, и Мадленка сразу же это поняла. Глаза Боэмунда потемнели: он явно узнал ее – вернее, его, ибо Мадленка до сих пор была в мужском платье. Оставалось уповать только на то, что славный рыцарь не будет в обиде на человека, как-никак спасшего ему жизнь.
– А, рыжий мальчик! – только и сказал крестоносец.
– Это я его нашел, – бодро отрапортовал круглолицый упитанный оруженосец, тот самый, что приволок Мадленку за шиворот, как собачонку.
– Очень хорошо, Рупрехт, – одобрил Боэмунд фон Мейссен. – Помнишь меня? – обратился он к Мадленке.
Девушка хотела ответить: «Вашу милость забыть невозможно», что, разумеется, было чистейшей правдой, но на Мадленку, бог весть отчего, напала ужасная икота. Перед беспощадным взглядом бездонных синих глаз она чувствовала себя невыносимо беззащитной. Разом вспомнились ей и ее неуместно фамильярное, в общем-то, обращение с раненым, и обещание Боэмунда, который никогда не бросал слов на ветер, что она еще раскается в том, что помогла ему. Мадленка убеждала себя: мол, она не сделала крестоносцу ничего плохого, но он, похоже, так не думал. Надо было во что бы то ни стало оправдаться, сказать что-то в свою защиту, причем немедленно.
– Ик, – выдавила из себя Мадленка. – Ик, ик, ик!
– Что с ним делать, ваша милость? – осведомился кнехт Рупрехт.
– Повесить, – коротко сказал Боэмунд.
Нет слов, синеглазый оказался ужасной сволочью, то есть именно тем, кем он, судя по рассказам, и должен был быть. Мадленка в ужасе затрясла головой, желая доказать, что ее нельзя вешать, потому что она, во-первых, все-таки помогла крестоносцу, а во-вторых, без нее бы его друг и товарищ по оружию наверняка сидел бы в темнице до второго пришествия, но Боэмунд не обратил на ее отчаянные жесты никакого внимания.
– А может, просто перерезать ему горло? – предложил Рупрехт, видимо, отличавшийся от природы особой сердобольностью.
– Нет уж, – глумливо сказал Боэмунд, – я дал этому юноше рыцарское слово повесить его, если он мне попадется, и от клятвы своей отступать не намерен… Веревку сюда.
Мадленка только снова икнула и в страхе вытаращила глаза. Второй оруженосец, повинуясь приказу господина, уже доставал веревку. Она была белая и длиннющая, и при желании – так показалось Мадленке – на ней можно было перевешать весь Краков. Девушка в ужасе представила себе: вот сейчас на конце этой веревки она прямиком отправится в рай, не отомстив за Михала, и закоченела. Она умоляюще скосила глаза на рыцаря (Рупрехт крепко держал ее за волосы, не давая пошевелиться), однако Боэмунд и ухом не
