стеснение… словом, непривычное волнение где-то у сердца, а может, и в нем самом, пес его разберет. С усилием оторвав взгляд от Боэмунда, она уставилась на человека, сидевшего прямо напротив нее. Лицо человека избороздили уродливые шрамы, пытливые глаза глубоко сидели в глазницах, очень коротко стриженные черные с проседью волосы почти не скрывали кожу черепа. Черты скорее правильные, но в угрюмом выражении лица было нечто, наводящее оторопь. Человек был одет в темное платье, под горлом блестела дорогая пряжка. На левой руке неизвестного не хватало двух пальцев, и Мадленка, не отрывая глаз от нелепо торчащих обрубков, неловко поклонилась. Первым заговорил неизвестный.
– Это он? – обратился он к Филиберу.
Анжуец подался вперед и прочистил горло:
– Да, брат Конрад.
Черные глаза впились в лицо Мадленки, и она заметила, что ей сразу стало как-то трудно дышать. Она догадалась, что перед нею великий комтур, и, не зная, что делать с руками, заложила их за спину.
– Мы выслушали братьев Боэмунда и Филибера, – сказал Конрад фон Эрлингер удивительно мягким, спокойным голосом, который тем не менее отчетливо разносился по всей зале, – и вызвали тебя, чтобы послушать, что ты можешь нам сообщить, мальчик. Правда, что ты видел людей, которые убили мать- настоятельницу Евлалию?
– Нет, – сказала Мадленка, – не совсем. Но я…
– Ты знаешь, что в преступлении обвиняют наших братьев?
– Да, мне это известно.
– Так что же? Там были они или нет? Говори правду.
– Нет, – пробормотала Мадленка, теряясь. – Дело в том, что я…
Она замялась. Как им объяснить, что она видела нападающих лишь издали, причем на долю мгновения, и ни в чем не уверена? А если великий комтур подумает, что она лжет, что с ней будет? От такого человека можно ожидать всего.
– Не забудьте про двести флоринов, – подал зачем-то голос фон Ансбах, хотя его никто не спрашивал.
Великий комтур раздвинул в стороны губы и оскалился. Очевидно, такой у него была улыбка.
– Ты знаешь, юноша, что за твою голову объявлена награда? Князь Август Яворский, – он произнес имя с легким презрением, – пообещал двести флоринов тому, кто доставит тебя к нему живого или мертвого.
Мадленка, наморщив лоб, подумала, что за двести флоринов можно было бы купить еще одни Каменки. Надо сказать, что она была скорее польщена, чем обеспокоена.
– Князь Август погорячился, – заметила она. – Я столько не стою.
«А гораздо больше, – добавила она про себя, – и не ему судить о цене моей жизни».
Кое-кто из рыцарей позволил себе улыбнуться. Великий комтур недовольно оглянулся.
– Кто ты, юноша, и как тебя зовут?
Мадленка глубоко вздохнула. Вот оно, начинается.
– Я – Михал Соболевский, – заявила она.
Великий комтур безмятежно изучал ее лицо своими черными глазами, но Мадленка даже бровью не повела.
– Знакома ли тебе некая Магдалена Соболевская?
– А как же! – весело откликнулась Мадленка. – Само собой, знакома. Знакомее не бывает!
– За что же ты убил ее?
– Такое никак невозможно, ваша милость, – рассудительно отвечала Мадленка. – Магдалена Соболевская – самый близкий и дорогой мне человек во всем белом свете, и я ни в коем случае не стал бы брать на душу столь страшный грех.
– Однако, – желчно продолжал комтур, подавшись вперед, – ты все-таки убил ее.
– Та женщина, которая сейчас называет себя Магдаленой Соболевской, самозванка, принявшая ее имя. Уж я-то ни с кем Мадленку спутать не могу, ваша милость. Слишком хорошо я ее знаю.
Комтур откинулся назад и поглядел в упор на Боэмунда фон Мейссена. Синеглазый в ответ только улыбнулся, не разжимая губ.
– Хорошо, юноша, – велел Конрад фон Эрлингер. – Рассказывай, что с тобой произошло, с самого начала, ничего не упуская. И горе тебе, если я уличу тебя во лжи!
Глава 23,
в которой мышь становится очевидцем прелюбопытного происшествия
Мадленка начала с самого начала – с того утра десятого мая, когда жизнь казалась такой простой и надежной, и ничто еще не предвещало трагедии. Она рассказала о сестре Урсуле и о матери Евлалии, вспомнила даже дрозда с желтым клювом. Ей приходилось все время следить за собой, чтобы не проговориться и в рассказе о себе не обронить нечаянно «я» вместо «она»; но, раз уж сам великий Юлий Цезарь сумел сочинить записки о себе, любимом, от третьего лица, то она, Мадленка, и подавно справится с такой задачей.
– Когда мы были над оврагом, я решил, что пора возвращаться, – повествовала Мадленка. – Я спешился, чтобы в последний раз обнять сестру, и тут на нас напали.
Она поведала про то, как похоронила убитых, опустив эпизод с телом брата, привязанным к дубу, сказала, что вытащила стрелу из тела сестры и сохранила ее. Описала бродяг, которые погибли, свою встречу с Боэмундом, выпустив большую часть фраз, которыми они обменялись, рассказала про вторую стрелу, вид которой ее поразил, почему она и решила во что бы то ни стало отыскать князя Августа. Далее последовало описание встречи с Августом, появления самозванки и ее обличительных речей в замке князя Доминика (в этом месте у комтура задергалась щека), а также поездки в лес, где произошло нападение и столкновение с рыцарями из Торна. Мадленка, ничего не скрывая, поведала и о разговоре с кузнецом Даниилом из Галича, упомянула о четках настоятельницы, неизвестно каким образом оказавшихся у служанки литовской панны, о том, как она решила расставить самозванке ловушку и чем ее задумка закончилась. Глянув на зарумянившееся лицо Филибера, Мадленка пощадила его самолюбие и не стала живописать вонь в подземелье, только вкратце объяснила, как им удалось бежать оттуда и как неподалеку от границы их нашел отряд фон Мейссена, тактично обойдя момент с царапиной. Анжуец с облегчением перевел дыхание и гордо выпятил подбородок. Красавец фон Мейссен безучастно смотрел куда-то в сторону, словно происходящее нисколечко его не касалось, и при взгляде на него Мадленка вновь ощутила то незнакомое и непривычное волнение – не то в сердце, не то под ложечкой, – заставившее ее теперь даже подумать, уж не съела ли она давеча за обедом чего нехорошего.
– Ты все нам рассказал, мальчик? – спросил великий комтур, когда Мадленка наконец замолчала.
– Все, – не колеблясь, солгала она.
Конрад фон Эрлингер усмехнулся и, не скрываясь, посмотрел в упор на Боэмунда. Взгляды рыцарей скрестились, как клинки, но хотя Конрад и был значительно старше синеглазого, ему все-таки пришлось отвернуться первым.
– Так ли уж все? – В голосе великого комтура звучало сомнение.
– Конечно. А зачем мне лгать? Я же не глуп и понимаю все-таки, где нахожусь и кто передо мной.
– Любопытно… – пробормотал комтур, болезненно морщась. – И ты, Боэмунд, и ты, Филибер, что-то скрываете. Что скрывает Боэмунд, мне ясно. (Мадленка похолодела и съежилась.) Свою гордыню! – значительно произнес комтур. – Брату Филиберу тоже наверняка есть о чем промолчать. Не так ли, брат Филибер? И ты, конечно, мальчик, тоже не сказал всей правды. Хотя меня это мало заботит, поскольку в главном ваши рассказы все же совпадают.
Тут только Мадленка смекнула, что ее история уже была известна анжуйцу и, частично, синеглазому и что оба рыцаря, конечно же, поделились своими знаниями с братьями по ордену. Так, значит, ее просто проверяли! Мадленку охватила обида, словно ей снова было девять лет и она должна была доказывать, что не она, а сестра Марта съела клубничное варенье. Как все-таки мелочны люди! Мелочны и ничтожны!
– И ты клянешься, что не делал того, в чем тебя обвиняют? Не злоумышлял ни на ту, которую ты называешь самозванкой, ни на высокородную княгиню Гизелу? – продолжал великий комтур испытующе.
– Клянусь всем, что мне дорого, – я невиновен!
