служили мессы и ухаживали за больными и ранеными. В отсутствие великого магистра великий комтур принимал послов, заслушивал донесения шпионов и распоряжался отправкой войск. Был в Мальборке и свой хронист, брат Киприан из Кельна, которого Мадленка видела на совете при обсуждении своей дальнейшей судьбы. Заметив, что рыжий отрок бесцельно слоняется по крепости, пялясь на изображенных повсюду пеликанов, символизирующих Христа, брат Киприан сурово отчитал его, заметив, что господь велел своим чадам не лениться, и, обнаружив, что тот кое-что смыслит в латыни, засадил лже-Михаила за переписывание своей хроники.
Когда Мадленке осточертело, высунув язык, красиво перечерчивать на пергамент сведения о том, что, когда и почему случилось в замке, она посадила на текст жирную кляксу и сбежала к брату Маврикию в Нижний замок. Брат Маврикий в своей особой пристройке, где стояли ящики, набитые землей, и было всегда жарко, как в пустыне, занимался совершенно неслыханным делом – выращивал виноград, дыни и всяческие диковинные фрукты, клянясь своей бородой, что если дело и дальше пойдет так успешно, то он на следующий год попробует посадить здесь оливки. Пока он возился с какими-то бледно-желтыми штуками в толстой кожуре, выглядевшими чрезвычайно аппетитно; но когда Мадленка набралась смелости и куснула один из сочных плодов, он оказался таким кислым и богомерзким, что из глаз у нее брызнули слезы. Назывался сей диковинный фрукт лимоном, и брат Маврикий, которому Мадленка заявила, что лимоны, верно, выдуманы на погибель рода человеческого, долго смеялся кудахтающим смехом и никак не мог остановиться. Про растения, почвы и насекомых-вредителей брат Маврикий знал решительно все, а вот вид оружия приводил его в паническое состояние – к ратному делу он был совершенно непригоден. Глядя, как он мечется над маленькими дынями, бормоча себе что-то под нос на своем малопонятном диалекте и укутывая их, как маленьких детей, Мадленка пришла к выводу, что если уж он не чародей, то точно одержимый, однако его одержимость оказалась ей по вкусу. Все, что связано с землей, было близко ее сердцу, и в обществе брата Маврикия, никогда не обращавшего на нее внимания и не заставлявшего ее помогать ему, Мадленка отдыхала душой.
Вскоре, однако, ее затребовал к себе неугомонный Филибер. У него пока не было оруженосца, и однажды вечером он объявил, что Мишель должен помочь ему переодеться, ибо он идет исповедоваться.
К исповеди анжуйский рыцарь готовился на совесть: надел бархатную куртку, тонкую рубашку, нацепил все кольца, какие у него были, и вдобавок побрызгал на себя какой-то вонявшей мускусом водой, от которой Мадленка начала немилосердно чихать. Чихая, она натянула на анжуйца сверкающие сапоги, после чего Филибер зачем-то покрутился перед зеркалом, которое пришлось держать опять же ей, взбил рукою вьющиеся мелким бесом волосы и удалился.
Исповедь длилась довольно долго, ибо в замок рыцарь вернулся только под утро и с чрезвычайно довольной физиономией.
– Ну что, исповедовался? – спросила, зевая, Мадленка.
– Целых восемь раз! – гордо ответил Филибер.
Мадленка открыла рот, прикидывая, сколько же надо нагрешить, чтобы так долго исповедоваться, и, так и не отыскав ответа на свой вопрос, рассказала о случившемся брату Киприану. Хронист, который обычно никогда не улыбался, выслушав Мадленку, хохотал до колик, а нахохотавшись, объяснил, что на их языке «исповедоваться» – значит сходить к женщине или, проще говоря, навестить любовницу. Сердитая Мадленка осведомилась, а как же тогда пресловутый обет бедности, послушания и, между прочим, целомудрия, который приносит каждый крестоносец, вступая в орден.
– Любой рыцарь желает быть праведным всей душой, – серьезно отвечал Киприан, – но, ты знаешь, юноша: душа летит на крыльях к небесам, а телу никогда за ним не угнаться. Тело и радо стараться, оно пыхтит, бежит из последних сил, спотыкается, кричит: «Постой! Погоди, любезная!», а душе некогда, она его не слышит. Вот так и получается, что душа идет своей дорогой, а тело – своей, и только у святых их пути всегда едины.
Мадленка выслушала сие странное объяснение, но по зрелом размышлении решила, что хронист все же прав: например, когда очень хочется кушать, ясно, что еды требует бренное тело, а не бессмертная душа, и глупо было бы не есть вовсе на том только основании, что душе материальная пища не нужна.
Все или почти все крестоносцы время от времени ходили «на исповедь», но, очевидно, храбрый анжуец обладал в данном смысле отменным аппетитом, ибо вскоре он, войдя во вкус, повадился «каяться» каждый день, а то и по два раза на дню, причем всякий раз норовил заглянуть к разным исповедницам. Друга Мишеля он порой брал с собой, чтобы тот караулил, ибо у одной его подружки, жены булочника, имелся до ужаса ревнивый муж, который поклялся порезать крестоносца на облатки, если застанет его в своей постели; и однажды он был близок к выполнению своей угрозы, да, предупрежденный свистом «оруженосца», Филибер успел выскочить в окно. Булочница выбросила туда же его штаны, которых он успел лишиться в процессе покаяния, Филибер кое-как натянул их, и они с Мадленкой бок о бок зашагали обратно в замок.
– Второй раз, Мишель, ты мне спасаешь жизнь, – с чувством объявил анжуец. – Хуже нет для рыцаря, чем сцепиться с мужланом из-за его суженой, которую он вздумал осчастливить!
Во дворе Среднего замка они встретились с фон Ансбахом и Боэмундом фон Мейссеном, которые уезжали с важными поручениями от великого комтура и только что вернулись.
– Гляди-ка, вот и наш Анжу! – заорал фон Ансбах так, что его было слышно, наверное, аж на самом Балтийском побережье. – Небось с очередной исповеди! И рыжее отродье с ним! Ой, смотри, влетит тебе от Конрада, когда он узнает.
– Оставь Мишеля в покое! – рявкнул Лягушонок. – Он хороший парень, и если бы я мог, то сей же час взял бы его себе в оруженосцы!
– Да хоть в задние дружки, – хмыкнул фон Мейссен презрительно.
Мадленка не поняла, о чем, собственно, идет речь, зато анжуец, похоже, все отлично понял и разразился страшными ругательствами на родном анжуйском наречии.
– Какой из него оруженосец? – глумился красномордый фон Ансбах, держась за живот. – Курам на смех!
– Он и меч небось как следует держать не умеет, – подлил масла в огонь синеглазый.
– Умею, умею, еще как умею! – разозлилась Мадленка. И ведь сама сказала, никто за язык не тянул.
– Ну так покажи… – зловеще пропел фон Мейссен и вытянул из ножен сверкнувший на солнце клинок.
Филибер с укором взглянул на Мадленку, и она поняла, что пропала, причем пропала на сей раз окончательно и бесповоротно.
– Боэмунд, друг мой, ты что задумал? – Филибер двинулся на синеглазого, искусно оттирая его от притихшей Мадленки. – Он же совсем еще мальчишка!
– Да уж, – пробормотал комтур Торна, тоже недовольный тем, как повернулось дело.
– Я в его возрасте уже воевал. Заодно посмотрим, годится твой мальчишка в оруженосцы или нет, – несколько раз для тренировки секанув воздух мечом, отвечал синеглазый. В его взоре было что-то такое, отчего Филибер как-то сник и сразу перестал настаивать. Мадленка, ни жива ни мертва, следила за ним, когда он вернулся к ней и подал свой меч. Тот был тяжелый и совершенно не приспособленный для ее руки.
– Если бросишь меч сразу, он тебя не убьет, – дохнул ей в ухо Филибер, отнюдь не обрадовав сообщением. – Он же все-таки рыцарь и не может убить безоружного.
Мадленка с ненавистью поглядела на «все-таки рыцаря», стиснула рукоять и стала напротив. Не успела она даже шевельнуться, как крестоносец змеей скользнул вперед, и клинок, который только что держала Мадленка, отлетел в сторону, с лязгом ударившись о стену. Рыцари и солдаты, собравшиеся во дворе, ответили дружным смехом.
– Черт! – вскрикнул Филибер, в отчаянии вцепляясь обеими руками в свои кудряшки. Поражение друга Мишеля он воспринимал как собственное.
Боэмунд сделал шаг вперед, и Мадленка почувствовала, что острие клинка коснулось ее шеи. Ощущение было не из приятных. Глаза Мадленки вспыхнули, она закусила губу, но не сдвинулась с места. Боэмунд тоже не двигался.
