на условия Сучки Серый. Он повернул голову к экрану и на мгновенье затих:
— Это слово эк-заль-та-ция, я уже называл его, сразу, люди слышали, — кивнул он на сидящих рядом с ним зеков, и те разом загудели, подтверждая его слова. — А дальше назову тебе все по порядку, вот и всё «ну», начальник, — не совсем уверенно, а как-то натужно, будто предчувствуя некий подвох или что-то скверное, произнёс Серый.
Итак, пари было заключено, барабан на экране продолжал крутиться, Влад Листьев все более и более входил в раж и зажигал публику в студии так, как это умел делать только он.
Чтобы не утомлять читателя, скажу сразу: Серый без особого труда угадал все без исключения слова, причём называл их сразу по объявлении вопроса, и, конечно же, выиграл суперигру, поставив последнюю точку в споре с хозяином. И когда он одолевал одно слово за другим, когда называл его задолго до игроков, зеки совсем не дышали, а бедняге Сучке не стоялось на месте. Но и присесть на лавку рядом с урками он тоже не мог.
Игра закончилась, однако никто из сидевших не зашумел и не вскочил с места, как обычно, наоборот, люди словно приросли к лавкам и исподтишка поглядывали в сторону Сучки… Хозяин наш между тем не проронил ни единого звука и даже не покачал головой, что он любил делать. Он резко развернулся на каблуках и подался вон из барака, разрезая своим крупным торсом уснувшую свиту. Морозный воздух ворвался в коридор и обдал людей холодом.
«Базар» в бараке начался чуть позже, а через каких-нибудь тридцать — сорок минут о случившемся в десятом отряде знала уже вся зона. Что-что, а новости в лагерях всегда распространяются со скоростью звука и частенько доходят до первого сообщившего их, имея совершенно противоположный бывшему смысл. И если вы, к примеру, утром сказали нечто о женщине, вечером вам обязательно «вернут» мужчину.
Сам я не очень-то радовался Санькиной победе, подозревая в душе, что эта рискованная, совсем несерьезная, вызванная скорее честолюбием, нежели рассудком затея непременно закончится для него новым БУРом — шестью месяцами в ледяном бетонном «мешке» с вечными каплями за ворот — «подарок с потолка» — и жиденькой баландой — «чтоб не сдох», как говорят арестанты.
Когда мы наконец относительно уединились с Серым и смогли как следует поговорить, он очень внимательно и терпеливо выслушал мои неудовольствия и сомнения и не стал спорить по существу.
Конечно, он и сам понимал, что играть в азартные игры с профессиональными негодяями и антихристами по убеждению — дело весьма опасное, но эмоции есть эмоции и они действительно правят человеком.
— Ты всё мечтал, чтобы тебя «проверили» один раз на всю жизнь, Серый… — (Санька действительно так шутил, стоя в строю на ежедневных поверках.) — Ты всё подкалывал мусоров, что отпечатки пальцев почему-то берут не с пеленок, а каждую ходку! — напомнил я ему его же слова. — Смотри, брат, как бы эти удавы не «проверили» тебя в последний раз с твоими дикими приколами и амбициями!.. Ты же читал труды Каннетти и знаешь, что такое толпа и власть, знаешь ведь! Я не понимаю подобных экспериментов, не понимаю и не хочу понимать!
— Ну и что? Да плевать на них, Пашка, — отвечал он мне, скаля в улыбке зубы. — Пусть эта глупая дичь хоть немного увидит себя, пусть! За всё приходится платить, а за это не жалко. Посижу, если что, куда нам деваться-то, срок идет, места в БУРе хватит. Выдюжим, братуха, не ломай голову. И так уж запугали, что и бояться перестал! Сам знаешь, — ухмылялся он, не принимая мой серьёзный тон.
Лексикон Серого может несколько удивить неискушенного читателя, привыкшего связывать ум, знания и образованность человека с его речью, однако каждое правило имеет свои исключения. Серый не был ханжой и изъяснялся так, как нравилось ему, но не кому-либо. Кроме того, он прекрасно сознавал, где находится, а также знал истинную цену «высококультурным» оборотам, которые порой до смешного заставляли говорящего «экать», натужно подыскивая нужные слова. Он часто смеялся над некоторыми «мудрыми» пи-ся-теля-ми, которые по «сдвигу» писали на каком-то «исконно русском» и «чистом», призывали к этому других, не ведая, что время и речь повернуть вспять невозможно. Им давали большие премии, о них говорили такие же плуты, как они сами, но ни культура, ни речь не спасли их от подлости, в которой они утонули…
— Слушай, а если тебя в натуре выпустят на три дня, а? — несмело спросил я у Серого, желая узнать его мнение на сей счёт. — Оформят с понтом как бесконвойника, выдадут липовый пропуск, и все дела. Через три дня его аннулируют, а?..
— Да куда уж там, держи карман шире, ага! Я прямо губу раскатал и шкары глажу уже. Дождёшься от самосудчиков, как же! — отмахнулся Санька.
— Нет, ну а вдруг, вдруг? Ведь и ружье, говорят, раз в год… Представь себе такую ситуацию, представь!..
— То ружьё, а здесь менты!.. Брось, Паша, не фантазируй. Он бы в жизнь до полковника не дослужился так! Слово и карьера в этой системе — вещи совершенно несовместимые! Здесь выживают иуды и кровососы, маньяки по сути, да… Вообще Закон, законность железная есть порождение маньяков, ибо Закон бездушен и мёртв, а человек всегда жив… Лет через сто об этом обязательно скажут, сейчас же все под «гипнозом». Не фантазируй зря, это тебе не рассказики на нарах катать! — отрезал Серый. — Ну а выпустит… — он призадумался всего на мгновение: — Так и пошёл бы, а что, делать нечего, пошел бы! За бабки поселковые барышни и лешего на ночь приютят, а я ишшо ни-ча-во парень, ни одного шрама на голове, как говорится! Ну, малость горбатый там, так что ж, подумаешь, делов куча! Пошёл бы, да… Чего не расслабиться-то? — как бы убеждал он сам себя. — Пошёл бы, Паша, пошёл.
Серый воспринимал жизнь легко и просто и не думал печалиться, во всяком случае, я очень редко видел его угрюмым и задумавшимся, каковых в зоне было немало. Отболевшее уже не болит, а новое не всегда ново. В тот вечер мы проболтали с ним несколько часов кряду и разошлись по своим секциям. Следующие за ним четыре вечера не принесли ничего нового в смысле «прогулки» на волю и совершенно ничего не прояснили. Дело это как будто заглохло, Серого никуда не дергали, и всё шло как обычно, по распорядку.
Но на шестой вечер, точнее, это была уже ночь, произошло нечто…
Где-то в половине двенадцатого, когда я уже крепко спал и видел сны, меня неожиданно и сильно затрясли за плечо. Еще плохо соображая, что к чему, я вылез из-под одеяла и телогреек и сонно уставился на склонившегося ко мне Саньку.
— Вставай, выйдем на пару минут в коридор… — зашептал он мне прямо на ухо и, ничего не объясняя более, сразу покинул секцию. Люди вокруг меня мирно похрапывали. Я тихонько встал и выскользнул в коридор следом за ним.
— В чем дело, что стряслось? — спросил я его, пытаясь найти все ответы на его лице. Скверные предчувствия уже пошевеливались в моем сердце, хотя оснований для этого вроде бы пока еще не было.
— Ничего страшного, не волнуйся, — сразу успокоил меня Серый и украдкой глянул на двери секций… — Меня только что разбудил шнырь Штаба, Паша… Сказал, чтоб я срочно шел к ДПНК. Я не хотел идти — с каких делов? Но потом понял, что зря не зовут… Короче говоря, выпустят меня сейчас! — как бы удивленно и все еще не веря в происходящее, выдохнул он. — Не «фонарь», нет, он даже сказал о деньгах… Чтоб не щекотился, мол, шмонать не будут, бери, дескать, на пропитание. Рядом с ДПНК сидел сам комбат охраны, прикинь! Он «держит» сестру хозяина, муж её, — пояснил Санька. — Дотрёкались, гады, решили-таки уважить! Я, честно говоря, до конца не верил, думал, как обычно, гонят ерша, понт. Но вроде все в елочку, ждут. Серый спешил как можно быстрее объяснить мне суть и даже запыхался, словно бегун на беговой дорожке. Он явно волновался и был очень возбужден.
— Так ты что, в натуре, пойдешь, что ли? — робко спросил я его, будто трус, боящийся высоты, но и имея маленькую, ничтожную надежду на то, что он одумается.
— А чего не пойти, с каких делов отказываться?! — якобы изумился он, понимая, впрочем, что я так и так «прочту» его.
— Да мало ли что, Серый! Ты не пори горячку и взвесь всё ещё раз! На кой хер тебе все это надо и что дадут тебе эти три дня, что?! Кому ты веришь! Мне ли жевать тебе суть?.. Может, они ждут благодарности и вежливого отказа, а? Все довольны, Серов, дескать, умен и сам выручил хозяина, отказался.
Сердце моё защемило. За годы, проведённые в жутких лагерях, я начисто отвык радоваться и боялся смеха, да и вообще всего хорошего, что иногда выпадало на долю узника, жалкого и усталого. Со временем я научился признавать и любить только тяжкое и мучительное и только в этом находил для себя покой и уверенность, некую жизненную правоту на все случаи: вот я уже в горе, а значит, более страшного и худшего ждать нечего. Я до сих пор помню ту свою «невесомость» и внутреннюю легкость, с какою я общался с людьми и палачами. Никогда больше я не имел того, что было там!
Серый, конечно же, был в курсе моих диких «пересидочных» — на тот момент я отбывал где-то лет семнадцать без выхода — состояний и взглядов и давно привык к ним.
— Ладно, давай без философии! — бесцеремонно оборвал он меня, видя, что я, кажется, сажусь на «любимого конька», и тут же заговорил о деньгах.
— Дай мне две сотни, Паша, полторы у меня есть. На три дня хватит, расслаблюсь малость и обратно «домой»! Я уже кое-что выяснил про посёлок, ага… Всё будет ништяк, поверь, ты просто мнительный и пересидел. Тащи «лове», я буду отваливать, пора, — поторопил он меня.
— Хорошо, тебе видней, Серый, — ответил я и поплёлся назад в секцию, за деньгами. Переубеждать и сбивать человека в таком состоянии не имело смысла, к тому же он бы и не послушал меня в тот момент, это было ясно как день. Глаза его горели, они буквально метали искры радости от предчувствия новизны бытия — такое происходит с человеком перед самым настоящим освобождением, когда пришла пора пожимать руки. До этого освобождающийся верит и не верит в «свой» день, но он уже и не в лагере… Что тут было говорить!..
— Притырив принесённые мною деньги, Серый радостно и крепко хлопнул меня по плечу и пошёл…
Однако у самой входной двери вдруг неожиданно притормозил и оглянулся. Я понял, что его что-то осенило, и не ошибся.
— Слу-ушай… — медленно произнёс он, находясь в каком-то рассеянном раздумье, мгновенно изменившем выражение его лица. — А что, если тебе накинуть телогрейку и минут на пятнадцать «нырнуть» за столовую, туда, где труба… Шесть-семь лесенок — и видно волю, а тебя никто не увидит за зданием, да и ночь уже, обход будет в три. Дождёшься, пока я выйду, и сразу вернёшься, а? — Он вопросительно посмотрел в мои глаза.
Я ничего толком не понял и потому спросил его о смысле и цели этого наблюдения:
— Зачем, Саня, что это даст?
— Ну ты же сам говорил: «Мало ли чё», вот и будешь точно знать, вышел я или нет. На все сто, а то эти козлы и в БУР могут «выпустить», ага! Лады, Паша?
— Пусть будет так, мне нетрудно, — согласился я. — Лишь бы они тебя с час в дежурке не продержали, а то я задубею на этой подлой трубе!
Он только кивнул в ответ и скрылся за дверью, не прощаясь.
Итак, я пошел в секцию одеваться, хотя делать мне это ох как не хотелось. Оделся я быстро и вскоре осторожно, перебегая от барака к бараку, прокрался к «заветной» чёртовой трубе, находящейся на задворках нашей задрипанной столовой, которая более походила на большую конюшню, нежели на зал для приема пищи. Я был в теплых меховых перчатках, и потому лесенки железной трубы не обжигали мне пальцы и не прихватывали, как обычно, кожу.
