– Разыгрываем вару, Рахим. – Тем самым Миша-ака успокоил игроков и дал знак продолжать игру.
Антон наблюдал.
– Синтик – на кону, – пояснил ему сапожник.
Но Антона, в первую очередь, интересовало тот ли это Рахим, кто проиграл даже собаку младшего брата? Чутье подсказывало, что это именно тот.
Как только завелись условия новой партии, он запустил руку в нагрудный карман, показал присутствующим уголок червонца. Он знал, что выиграет, хотя не брал в руки карты с той памятной игры в лагере для малолеток. Однако важнее было дать продуться Рахиму. Впрочем, это оказалось несложным. Еще не закончилась партия, а Рахим уже лез в заем. К концу игры Антон раздел его как липку, повесив на него долг до восхода.
– Денег нет, послушай, я тебе бараном отдам.
– Да на кой мне твой баран?
– Дорогой баран. Курдюк вот такой. – Рахим развел руки, щелкая пальцами, что, наверное, должно было означать ценность замены.
– А где барана возьмешь? – недоверчиво спросил Антон.
– Найду. У деда – отара.
– Так то у деда. Нет. Ты уж деньгами давай.
В разговор встрял дядя Миша:
– Дай ему срок, Антон. Он барана продаст, деньги, считай, в воскресенье выручит.
Антон помолчал, будто обдумывал предложение, и задумчиво произнес:
– Собака мне нужна. Может, аксайской овчаркой отдашь? Я слышал про Иргиза. Порченый он, конечно, но мне на станцию сгодится. Ну, что?
Рахим как обмяк:
– Не могу. Иргиза не могу.
– Иргиз – не порченый. Он – волк. Порвал не ту собаку, – с грустью сказал Миша-ака. – Хозяин из Микоянабада приезжал сюда на базар. Поставил кобеля на схватку. Все хвалился, что нет ему равных. А Иргиз кобеля этого взял и свалил. После этого хозяин стал приезжать каждый базарный день. Дождался, что Рахим проиграется, и вдул ему долг: дедова отара или Иргиз. А Иргиз ему нужен, как пятая нога. Хочет на нем личную обиду выместить. Дурак и сволочь. Он еще тогда говорил: порежу как барана. У всех на глазах. А не Иргиза, так всю дедову отару. Говорю же: дурак и сволочь…
Пока Антон соображал, что делать дальше, время шло, а у детей его не было, потому и возник у них свой план.
В Курган-тюбе жила дальняя родственница Шпомеров. Женщина была сердобольной, работала на ферме. Своих детей у нее не было, не раз она уговаривала Грету отправить к ней Женьку. В связи с последними событиями Грета уже и сама хотела отвезти туда Женьку, только разве взрослые и дети делятся своими намерениями?
Сговорившись с другом Рашидом, Женька сидел на насыпи, выжидая очередной товарняк. В тот момент на сортировочной Антон командовал разгрузкой яванских удобрений. Расформированный состав раскатился по тупикам, освободив линию.
Антон шел к станции. Не дойдя метров сто, он почувствовал неладное. Густое марево нахлынуло на него, перед глазами пополз туман. Он остановился, прислушиваясь к себе. Вдохнул побольше воздуха – в глазах все еще рябило. Скавронский обошел стрелку, спустился с насыпи. Будто издалека, из другой реальности слышал Антон, как гудят рельсы. Еще не видный, тяжело замедляя движение, шел состав на Курган-тюбе. Поезд, подергиваясь, остановился, а Антон бессмысленно считал вагоны. Вдруг на одной из площадок он заметил детскую фигурку. Антон вскочил. Не помня себя, он прошмыгнул под вагоном на другую сторону и увидел, как Рашид вталкивает собаку на площадку, где, скорячившись, тянет Иргиза на себя Женька Шпомер. В одну секунду у Антона пронеслось в голове, что за минутную остановку дети не успеют. Пес упирался, крутил головой, огрызался. Состав дернулся. Как в замедленной съемке, Антон видел, что Рашид, цепляясь одной рукой за поручень, протолкнул собаку вперед на площадку, а его рука скользнула вниз и под тяжестью собственного тела мальчонку повело под днище вагона.
В одно мгновение Антон преодолел расстояние между ним и собой. Обхватил тонкое юношеское тельце поперек и отшвырнул в сторону.
Но сам отскочить не успел.
Дикая, животная боль прорезала его тело. Кто-то закричал. Завыла собака. Со станции бежали люди. Товарняк, дергаясь, подавая колесами назад, останавливался. Боли уже не было. Скавронский с каким-то безучастным интересом смотрел, как мелькает в просвете колес, там, за поршнями, на щебенке между шпалами, его нога, нелепо перевернутая пяткой вверх в искромсанной штанине, поплывшей пятнами крови и мазута.
Уперевшись руками в колкий щебень, Антон поднялся, подтягиваясь, как по лесенке, за доски вагона. «Надо бы как-то до медпункта дойти, – металась в голове одна и та же мысль. – Неудобно-то как! Некрасиво!» В ушах гулко стучало, бешено колотилось сердце.
Ему было жарко, испарина выступила на лбу. Облокотившись на стенку вагона, он вытирал пот, тупо разглядывая натекшую лужу крови. Она густела на глазах, издавая приторный запах, от которого воротило, кружилась голова. Антон рухнул на чьи-то руки, заглядывая в обезумевшие от ужаса глаза. «Почему они так испуганы?»
Себя он видел со стороны. Происходило все очень быстро, но движения вокруг казались до крайности медленными. Пространство и время смещались, переворачивались; люди и дома сделались маленькими, плавали вдалеке, как в зыбкой путине, хотя и выглядели чрезвычайно отчетливыми. Он не чувствовал своего тела. Забылся, потом ненадолго очнулся. Внизу сновали люди в белых халатах. Кто-то орудовал с капельницей. Один – лица его Антон не мог разглядеть – глухо, под маской, ругался. Он шаркал длинной иглой под ключицей Антона, а шприц все не наполнялся кровью. Наконец стало легко и свободно, будто его отпустили. Он полетел, кружась в удивительном свете, исходящем от радужных стен коридора. Полетел все
