непривычки материальную часть. Зима. Черные голые ветви деревьев в старых садах. Тоска войны, когда сам еще не воюешь, а только думаешь, что на фронте будет интересней.
Он решил стойко сносить всю рутину учебной казармы — ведь где-то там, впереди, его ждет завидная самостоятельность летчика. Но однажды инструктор вдруг проворчал: «Сегодня полетишь самостоятельно».
Он растерялся — совсем еще не чувствовал себя готовым. «Ладно, я тебя лучше знаю», — сказал инструктор. В полете пришла уверенность, он ощутил послушность машины, и это понравилось. Теперь он был один, как хотел, сам отвечал за себя. И он вспомнил, что было время, когда даже радио не могло помочь и с земли только показывали руками, что делать, считая, что настоящий летчик в любом случае справится сам. Для этого только надо быть настоящим летчиком.
Потом наступил перерыв в полетах, и он все забыл, и начал делать ошибки на взлете и при посадке, так что инструктор, отличный летчик, его однофамилец Щербаков, хотел уже отчислить его в бомбардировочную школу, но раздумал, потому что Саша хорошо и уверенно делал высший пилотаж. Они летали над большими лесами и над болотами, где поневоле приходилось учиться хорошо ориентироваться, чтобы вернуться на аэродром.
Когда их стали распределять, многие попали под Орел и Белгород, немало из них погибло в больших боях, а Сашу Щербакова направили в ПВО Москвы, где боев уже не было. Сам москвич, он хорошо представлял первые дни воздушных сражений над темным городом, дни мужества и мастерства, когда с неравными силами летчики закрыли Москву собой. По ночам в притихшую столицу, у пригородов которой стояла чужая армия, шли эшелоны машин, грузных от бомб, надрывно завывающих, и опытные экипажи, тренированные над Европой, отлично владеющие прицельным пикированием, каждый раз по планшету с подробной картой делали безошибочный расчет, готовясь осветить темные провалы улиц подвешенным на парашюте бакетом с холодным белым светом зловеще опускающейся звезды; они знали свое дело и шли самоуверенно, тяжелым гудящим стадом, упорные и настойчивые. Город поднимал к ним навстречу тонкие бледные руки прожекторов, ловил их, заслоняясь, глухо хлопали зенитки, и все ожидали воющего свиста приближающейся бомбы, но снова что-то происходило в небе, высоко и тонко гудел истребитель, казавшийся таким одиноким, и строй распадался у окраин, тяжелые машины отворачивали, и флагман чертил через небо горящий огненный след, а остальные где-то вдали поспешно сбрасывали бомбы, и бывало, что один из наших истребителей, израсходовав боекомплект, шел на таран...
Здесь сражался испытатель Супрун. Здесь половина летчиков стала мастерами высшего класса, и Саше оставалось только остро чувствовать свою летную неполноценность. В январе 1945 года ему удалось выпроситься на фронт.
Он попал ведомым к своему учителю и однофамильцу — инструктору Ивану Щербакову. В действующей, армии, под Демблином у Варшавы, он опять ощутил разочарование — газетная романтика снова не вязалась с жизнью. Боев не было. Жили в тихой деревне, ходили в гости к леснику, на охоту. На фронте стояло затишье — готовились к наступлению.
Когда начались бои, война, наконец, вошла в сознание — прежде всего постоянным невозвращением друзей. Они уходили так реально и живо, но на другой день становились воспоминанием. Не вернулся с задания друг, цыган Бачило. Каждый день теперь на их аэродроме кто-то не возвращался.
Однажды его разбудил сержант: у самой их землянки, едва ее не задев, тяжело свалился на поле весь простреленный наш бомбардировщик из другой части и замер бессильно после пробега. Экипаж бросился к задней кабине, где сидел спасший их в бою стрелок, молоденький паренек, даже не в летной куртке, а в простой армейской шинели; белый, как воск, он смотрел застывшим взглядом, как будто видел сквозь прицел заходящий с хвоста истребитель. Он был прикрыт стальным щитом, но руки приходилось держать на пулемете впереди щита, и бывало, что стрелки инстинктивно убирали руки за щит, увидев слишком близко перед собой истребитель... Этот парень держал руки впереди щита, не слыша, как его окликают. Когда его вынимали из кабины, руки отвалились напрочь — они были отстрелены последней очередью сбитого им истребителя. Это была война.
Уже много лет спустя, однажды, после тяжелых полетов, Саша прилег отдохнуть на диван в летной комнате с большими окнами, и сквозь зыбкий сон ему отчетливо послышался едкий запах пороха в кабине, как после отстрела пушечной очереди. С усилием он проснулся. Вдали над взлетной полосой шел черный дым, горела чья-то машина, и ему снова вспомнилась война: по утрам, уже перед рассветом, мучительное настороженное ожидание вызова, когда его все время будило частое случайное звяканье полевого телефона и сразу отчетливо ощущался щиплющий пороховой дым. Это был мгновенный рефлекс — в первые дни на фронте он стеснялся признаться в этом старшим товарищам, пока не узнал, что они так же мучаются во сне, только внешне держатся спокойней...
Он долго ждал первого боя и думал с обидой, что его ведущий с ним хитрит: на сложные задания, на свободную охоту он брал ведомым более опытного летчика. Первый бой он встретил уже над самым Берлином — армия теперь двигалась быстро, и самолеты все перебазировались, пока не попали на аэродром в узком коридоре наших войск, пробившихся к городу с востока. Поднялись вдвоем. Видимость была смутной, весь горизонт застлан дымкой пожаров, облака висели низко. Внизу под ними догорала Германия. Вдруг он заметил «мессершмитт» и крикнул по радио Ивану. На стабилизаторе немца они увидели подкос — это был старый самолет серии «ф», и стало ясно, что тому не уйти, потому что скорость у них была выше. Глядя только на «мессершмитт», возбужденный первой встречей в воздухе, Саша уже не мог следить за направлением полета и ориентирами. Иван догнал и дал очередь — было видно, как у того над капотом поднялся пар от пробитого радиатора, — и сам резко отвернул, уходя в сторону. Но «мессершмитт», казалось, все не падал, и тогда Саша, догоняя его, чтобы добить, отчетливо заметил на фюзеляже чужой машины разрывы своих снарядов. Перевернувшись, немец раскинулся крестом — на фоне крыши какого-то многоэтажного здания. И тут сквозь дымку Саша увидел под собой огромный город в черных рубцах войны, и он перестал следить за немцем и понял, что потерял из виду ведущего и уже не сможет восстановить ориентировку на свой аэродром. Горючего оставалось только на двадцать минут при экономной крейсерской скорости. Он заблудился среди всей этой огромной войны в первом же бою над самым Берлином. Здесь даже железные дороги с их густой перепутанной сетью не могли быть ориентиром. Тогда он вспомнил про предыдущий их аэродром, расположенный на берегу Одера, и пошел на восток на небольшой высоте из-за низкой облачности, а снизу непрерывно били зенитки, свои и чужие, — слишком быстро и низко он появлялся над ними, чтобы успеть разобраться, кто летит. Ему казалось отчетливо и ясно, как это бывает видно летчику при обстреле с земли, что нити трассирующих снарядов тянутся прямо к нему. И, ощущая всю прямоту направленного выстрела, он все же каждый раз успевал проскочить, возникнув над батареями слишком неожиданно. И только вид зловещей трассы позволял отличить, где свои, где чужие: наши били цветным светящимся пунктиром, а немцы дымным следом... Чувствуя себя дичью, за которой свирепо и по праву охотится весь участок фронта, он пересек, наконец, всю зону, увидел Одер и здесь нашел аэродром.
В этом бою Иван Щербаков сбил пятнадцатый самолет, что давало право на звание Героя. А Саша снова остро ощутил свое летное несовершенство — так легко заблудился над чужой территорией, а ведь не всегда знакомые аэродромы найдутся на берегу большой реки, и только одно могло спасти на будущее: настойчивое желание скорей стать классным летчиком.
И это чувство, когда до конца уже отдан делу, но сознаешь свою молодую беспомощность перед настоящими мастерами, особенно если ты их знаешь, любишь и даже видишь рядом, это чувство заставляло его напрягаться до предела, чтобы не оказаться последним в полку. А полк был особым. Он состоял из асов и был на отличном счету, добившись особого положения не благосклонным приказом, а в боях. Обычно молодой ведомый, подучившись, становится ведущим и учит следующего, но у них часто бывало и так, что по три года летали в одной паре, ведомый и ведущий, оба Герои, как Александрюк и Васько. И это было большой неожиданностью для встречных немцев. Из полка не соглашались уходить даже на высшие должности. Они занимались свободной охотой — парами уходили за линию фронта искать встреч. Под Берлином полк охотников нес потерь в два раза меньше других. Здесь было у кого поучиться. Сначала командиром был Шестаков, погибший у Проскурова случайно, от взрыва сбитого им бомбардировщика, потом Чупиков, который пришел на полк с командования дивизией, а заместителем был Кожедуб. Их корпусом командовал Савицкий — он как-то сел к ним, только что сбив по пути самолет. Саша увидел его впервые, когда генерал, стоя у своей машины, показывал руками, как делают все летчики, как проходил воздушный бой... Сейчас Савицкий — единственный в мире маршал, который в пятьдесят с лишним лет сам летает на реактивных. В их полк в первую очередь приходила новая техника, и они первые проверяли ее в бою. Здесь в землянках в свободное время Саша впервые услышал рассказы о самых высоких мастерах полета — испытателях, о том же Супруне, который яростно и умело бился над Москвой, об испытательной работе Громова и Чкалова. Однажды, еще в московской ПВО, Саша видел севшего на их аэродром испытателя Шиянова, спокойного, уверенного, с крутыми плечами, как-то особенно твердо стоявшего на земле у своего самолета. А сам он по-прежнему был новичком, не умевшим даже хорошо ориентироваться при слабых тогда средствах аэронавигации, и ему грозил не только воздушный бой; он знал, что один летчик, заблудившись, сел вынужденно на незнакомую площадку, опрокинулся, врылся в мокрый грунт и трое суток замерзал под самолетом... И он не нашел романтики на войне, где вместо нее главным была необходимость: война была навязана и теперь шла к концу, от черных ночей Москвы к горячим ночам Берлина. Летчикам почти не приходилось видеть трупы. И только однажды, сев на только что занятый пехотой аэродром, они увидели еще не убранных мертвых, сложенных штабелями. Это была война, но не романтика авиации с ее перелетами через полюс и покорением высоты... В полку военных асов Саша осваивал летное мастерство, но было еще неясно, где придется применить его вскоре, потому что война уже кончалась.
И он пошел в инженерную академию. Какое-то предчувствие говорило ему, что теоретическая грамотность и понимание аэродинамики могут оказаться для него нужнее строевой подготовки в военных частях мирного времени. Война началась и прошла на поршневых моторах, но в начале ее у нас и в Германии были испытаны на взлете первые реактивные самолеты, а к концу войны аэродинамики столкнулись с необходимостью создания опытных машин для полетов у границ звукового барьера, к которым уже подходили боевые истребители во время пикирования. Летчики принесли лабораториям первые вести об этой преграде, которая считалась при старых моторах предельной и непреодолимой. Но реактивный двигатель открывал возможности почти безграничных скоростей — если выдержит самолет.
Странно было ему сначала в академии, где, как и во всей авиации мира, еще по привычке считалось, что летчик и инженер — это две разные профессии. Еще казалось, что выполнение полетов больше зависит от физических и спортивных талантов пилота, а данные для науки точнее принесут приборы, если летчик достигнет заданного режима. Приборы одевали в бронированные колпаки и при аварии говорили: «Сам еле жив, а калоши целы». Но уже контуры будущей авиации были видны, и в академии он встретил единомышленников — Степан Микоян, Сергей Дедух, Виталий Алтухов. В их кружке были также Георгий Баевский, Игорь Емельянов и Владимир Ильюшин. Почти все они стали потом испытателями. Профессор Борис Тимофеевич Горощенко, преподававший динамику полета, аэродинамический расчет и методику летных испытаний, организовал этот кружок для тех, кто хочет стать летчиком с инженерной подготовкой или инженером с практикой пилота. Вскоре они добились для себя дополнительной практики — летной.
Диплом Щербаков защищал под руководством конструктора Ильюшина, и на всю жизнь запомнился строгий, требовательный подход, суровая целеустремленность в деле: конструктор был всегда занят работой — тогда он только что создал один из первых в мире реактивных бомбардировщиков ИЛ-28 — жестко ценил время, вся жизнь была расписана по контурам будущих самолетов, как у Бальзака, который говорил, что все его время рассчитано на много романов вперед... Но Саша успел показать ему свой придирчивый, дотошный •характер, вступая в споры. Приглядевшись, Ильюшин простил ему споры и даже дал пропуск в свое ОКБ. Саша знал, что хочет стать испытателем, но не знал еще толком как. Ильюшин не подтверждал тогда определенно, что испытатель должен стать инженером, но у него было особое, крайне бережное отношение к летчикам, которое сказалось в том, что за все тридцать лет работы с
