неожиданно использовать и в бою. При штопоре самолет вперед движется медленно, а вниз проваливается быстро — ведь он устойчив только на большой скорости, потеря которой лишает крылья их несущей силы. И нос сверхзвукового самолета медленно описывает нисходящие витки, продвигаясь по ним со скоростью самых старых почтовых тихоходов и одновременно быстро проваливаясь вниз, на что совсем не рассчитаны его небольшие рули, малейшее отклонение которых при нормальном, стремительном и прямом сверхзвуковом полете в мощном встречном потоке воздуха сразу чувствуется машиной... Серийные скоростные машины срываются в штопор не по желанию летчика, а по его ошибке или при определенных режимах, которые надо избежать. Действия рулями, чтобы выйти из штопора, при небольшой скорости поступательного движения малоэффективны, и надо падать, вращаясь, и ждать, когда они скажутся, — так капитаны огромных океанских лайнеров вынуждены, глядя на айсберг, томительно ждать, когда корабль подчинится крутому повороту руля, — но бывает, что ничего уже не помогает, и тогда остается только выброситься из крутящейся машины... Испытатель намеренно входит в штопор, чтобы определить его границы, особенности поведения в нем каждой машины. Это делают не слишком низко, но и не слишком высоко, при плотности воздуха, достаточной для действия рулей. Проходят секунды и вместе с ними сотни метров высоты, пока испытатель ждет результата, надо проверить различные методы вывода, не ограничиваясь одной попыткой, а ведь ему еще нужен запас высоты, чтобы выйти из неизбежного после штопора пикирования и на запуск двигателя, если он при штопоре остановился, и еще критически-предельный километр до земли, чтобы успеть выброситься из машины, если ничего не получилось...
В тот день, когда, наконец, все совпало, он быстро, буквально в пять минут, успел сходить к врачу и получить медицинское разрешение на вылет. Самолет ждал, и небо тоже ждало. Все было готово, и он устроился в кабине и закрепил ремни катапультного кресла, попросив затянуть их как можно туже... Привязываясь к сиденью ремнями, Саша заметил среди механиков рослого парня с большими руками — как говорится, кулак с медную кружку — и попросил его изо всех сил затянуть еще раз привязные ремни: он не боялся неудобств оттого, что его крепко стянут, тем более что привык к высотному костюму с его беспощадной шнуровкой, а в штопоре, когда начнет мотать, ремни все равно ослабнут. В кабине перед ним среди сотни приборов и электрических переключателей были видны очень удобно установленные тумблеры для включения противоштопорных ракет, резким толчком помогающих в аварийной ситуации, — он сам примеривался, как лучше установить эти тумблеры, — но ракет на самолете еще не было. Их готовили к следующему полету, а сегодня нужно повторить и проверить лишь то, что уже было на заводских испытаниях. Прозрачный колпак опустился над ним, прикрыв от мира, — теперь он был, наконец, один на один со своей работой. Он стал выруливать на старт, круто взлетел и набрал высоту.
День был голубым и прекрасным — видимость «миллион на миллион». Земля виднелась далеко внизу, но совершенно отчетливо, — земля, на которую он вернется после нескольких минут разрядившегося напряжения, так хорошо ему знакомого: в общей сложности на разных самолетах он уже сделал больше тысячи штопоров. Только он знал, что к этому все равно до конца не привыкнешь, как к войне. И любил повторять, не веря в болтовню об отсутствии нормального страха, а веря только в его преодоление: эмоции до конца не отключишь...
Он зорко видел землю под собой, примериваясь к ней тем острым и твердым взглядом, который после длинного падения успеет еще определить расстояние, — он помнил все подходы к аэродрому на случай необходимости, когда, крутясь, перед ним вздыбится горизонт, земля в глазах будет сменяться небом, а он будет успевать еще замечать все циферблаты и делать все, что надо, ориентируясь уже только по видимой крутящейся земле — единственной надежной примете; вывод из штопора по приборам, вслепую, пробовали делать лишь раз как исключение — он и Анохин, вдвоем, тренированные летчики, на освоенном самолете, — ведь в штопоре, если не быть напряженно-внимательным, так легко потерять себя в мелькающем пространстве, легче даже, чем потерял он себя когда-то в молодости среди огромной войны над дымящимся Берлином...
На заданной высоте и в заданной точке он свалил машину в штопор, привычно чувствуя, как она охотно начала свое зловещее вращение, все больше втягиваясь в него и, как к огромному магниту, стремясь к земле... Вариометр показывал скорость вертикального снижения, но он и так знал ее заранее, по времени. Виток за четыре секунды и четыре витка на полный вход в штопор — уже два километра. Пока он ставил рули на выход, прошло ещё пять секунд. Потом пятнадцать секунд он ждал, как ответит машина... Земля кружилась, как при броской киносъемке в современном фильме, но все падение было строго заполнено действием, и не было резерва на ошибки и действия неправильные. Вдруг он почувствовал, что штопор неожиданно получается непредвиденный, не совсем обычный и сложный, и тогда он испытал чувство радости оттого, что удалось ввести машину в неизвестный еще режим, в который самолет до сих пор не вводился, а это было главное, что нужно для науки, — он знал, что в это время приборы-самописцы, полностью отключенные от всяких эмоций, спокойно делают свое дело, фиксируя все сложности характера новой машины... Но радость быстро сменилась тревогой: при первой попытке самолет не вышел из штопора, как предполагалось по расчету.
И снова он сделал попытку вывести машину, а запас высоты уже подошел к той черте, о которой в полетном листе было сказано, что
Как часто просил я Щербакова дать мне хоть некоторое представление о трудностях работы современного испытателя и о том, что к ней влечет, и о тике этого сложного дела, как он ее теперь сам понимает; мне казалось, что если долго расспрашивать его и внимательно слушать, я смогу хоть мысленно вступить на белый след и ощутить то мгновение, когда виток за витком земля пойдет все ближе, и представить, как это бывает, когда чувствуешь себя «верхом на пуле» и все равно не думаешь об этом, а только точно и выдержанно делаешь свое дело, пока самолет идет вниз. Но полностью и по-настоящему все это по- прежнему неощутимо для нас, тех, кто остается на земле и умеет мерять время в лучшем случае в минутах, а не в секундах...
С тех самых пор, как Щербаков впервые получил сложный самолет вместо более простого, на котором в тот давний день так трагически разбился Георгий Паршин, — весь его опыт направлен прямо и точно к единственно правильному действию. Щербаков сам говорит, что сначала не замечал в себе каких-то особых летных талантов, но упорная настойчивость и долгая учеба у настоящих мастеров помогли выработать характер и умение истинного испытателя. И в этом двигатель нашего сознания, всегда стремящегося к совершенству, к тому, чтобы делать работу лучше, если в ней ты видишь ясный смысл и высшее напряжение жизни...
Я не был в штопоре, как полковник Щербаков. И даже мысленно не смог все это достаточно ярко представить. И он по-прежнему каждый день взлетает в небо, а я остаюсь на земле, где счет времени не приближен так остро к космическим скоростям и где писателю пережить можно многое, — ведь пережил Бальзак смерть отца Горио настолько, что друзья хотели срочно звать врача, — здесь, на земле, писателю мысленно пережить дано почти все. Кроме таких предельно обостренных секунд, как падение в штопоре.
ТОМЛЕНИЕ ВЕКА
День прожит. Солнце с вышины уходит прочь, в другие страны.
Зачем мне крылья не даны с ним вровень мчаться неустанно?
Было бы очень наивно спрашивать у испытателя, который давно уже определил свой жизненный интерес, почему он занимается этим нелегким и опасным делом и никак не хочет уходить на пенсию. О том, какие ощущения дает им работа, чем притягательно чувство полета, они говорят с великой сдержанностью — так же, как о своем отношении к новым машинам или к романтике. Эта профессиональная замкнутость сразу дает вам понять, что есть вещи, о которых надо говорить не слишком часто и достаточно бережно.
Но искусство бывает не в силах удержаться от соблазна показать работу испытателя как роковую пляску на грани смерти.
...Вечером, в тревожном свете аэродромных прожекторов, хозяин, отвечая корреспондентам, стоит у своего скоростного самолета, которому предстоит летать на рекорд. Бортмеханику пора уже отправиться за летчиком, знаменитым Джимми Лэйном, — он находит его в гостиничном номере с полупьяными девочками; сунув голову под кран, Джимми готов к полету. Эффектный взлет — на фоне темных деревьев ближнего леса мелькнули крылья. Вот уже светло. Джимми все еще в воздухе. Он достает бутерброд — в это время в лицо ему начинает бить масло. Мотор испорчен, летчик совершает посадку среди тихих полей у фермы.
В ожидании механика, верного Джо, который починит самолет, летчик остается на ферме. После бурной жизни рекордсмена наступает тишина, как на острове. Добрые хозяева, взрослая дочь, наивная деревенская девочка, которая всю жизнь мечтала, что за ней прилетит принц из сказки. Ее жених с соседней фермы, в неуклюжем черном костюме, явно недоволен свалившимся с неба принцем, который водит его невесту на аттракционы и поднимает впервые в жизни в воздух на прокатном спортивном самолете. Приезжает механик, но летчик улетать не торопится. Кажется, что жизнь остановилась в тишине, вместе с фильмом, и только обаяние крупнейших драматических актеров Америки — Кларк Гэйбл в роли летчика, а бортмеханика играет Спенсер Трэйси — удерживает внимание зрителя в этой нарочно затянутой для контраста экспозиции. Самолет починен, пора расстаться. Вся деревня собралась провожать у околицы, и Джимми Лэйн взлетает, простившись с Энн, — ветер от винта срывает слезы с ее ресниц. Шум мотора удаляется, стихая над лесом, и нарастает снова: Джимми возвращается, как будто что-то забыл. Не выключая мотора, он втаскивает Энн в кабину и улетает снова — бортмеханик с досады только махнул рукой...
Хозяин выгоняет Лэйна — вместо рекорда он привез жену. У беспечного летчика нет денег. Он снимает в кредит комнату и на последний доллар покупает свадебный подарок — ночную рубашку жене, которую примеряет на верном Джо. Энн настроена беззаботно: ее муж в состоянии заработать на жизнь,
