выиграв большой приз на спортивном состязании. Впереди — крылатая слава и венки победителя в воздухе.
Перед состязанием Лэйн встречает друга с женой и тремя детьми — тот тоже будет претендовать на венок и приз в десять тысяч долларов. На стадионе по краям поля поставлены четыре высокие мачты: в мрачной тишине самолеты начинают попарно ходить кругами, — стремясь обойти друг друга, как гонщики на треке, они невольно близко прижимаются к мачтам, едва не задевая крылом. Энн смотрит с трибуны вместе с угрюмым бортмехаником. Виток за витком вокруг мачт — Лэйн выиграл, он первый прошел заданное число кругов, ему надевают венок победителя. В это время раздается глухой удар — и черная карета с судорожным воем сирены пересекает поле. Друг Лэйна погиб. Хрустит крыло, ударившись о землю, вдребезги разлетается центроплан, — это не макеты, как думали сначала на «Мосфильме», испытатели объяснили нам, что взлетел в предыдущем кадре один самолет, а разбился другой, похожий, — это подлинные кадры из американской спортивной кинохроники... За черной каретой бежит по полю женщина, ее останавливают — смотреть уже не на что. Энн на трибуне закрыла лицо руками: только теперь она поняла, что вышла замуж за летчика.
На грандиозной попойке, мрачной, как пир в аду, летчики отводят душу и бьют по лицу босса, пришедшего их поздравить. Лэйн пропивает половину приза, а другую, о чем никто не знает, он отдает вдове погибшего друга. Напившись, Лэйн даже не узнает своей жены и пытается заново с ней познакомиться. На следующий день бортмеханик с трудом находит Лэйна в гостинице в другом городе.
После этого Лэйн, не говоря жене, соглашается на испытательную работу в военной фирме прежнего своего хозяина — работу, от которой отказываются другие.
Как Джимми Коллинз, талантливый летчик, пророчески описавший свою собственную трагическую гибель в прекрасной книге рассказов, ставших теперь библиографической редкостью, Лэйн занимается тем, что пикирует, пока не сломаются крылья, чтобы установить предел их прочности. Однажды Энн приезжает на аэродром и видит, как он падает к земле. Лэйн, прежде чем выброситься с парашютом, лихорадочно выламывает из самолета нужный прибор, — на земле его поздравляет генерал, а жену он находит, как условились, в баре... Энн стала пить.
В парке, где вертятся на штангах ерундовые карусельные самолеты, напивается терпеливый бортмеханик. Он повторяет: есть две слепые дороги — в небо навсегда или в землю — выхода нет. Над всем этим мрачным весельем — тень сломанных крыльев. Ночью Энн просыпается от удара машины в землю — Лэйн спокойно спит рядом, но часы стучат: «Пока еще жив, пока еще жив...» Она требует, чтобы он выбрал ее или испытания. Если он не решит, она не хочет детей. Но Лэйн уже не может без испытаний.
Энн провожает мужа и бортмеханика к огромному бомбардировщику — галантный генерал целует ей ручку, и они говорят о пустяках... В бомбардировщик вносят балласт, мешки с песком, надо с полным грузом подняться на предельную высоту. Вдруг Джо, бортмеханик, в слепой ярости бьет ленивого рабочего — тот плохо закрепил мешки с песком. И, закрывая дверь, Джо выплюнул резинку, которую обычно жует для невозмутимости и перед полетом всегда прилепляет на фюзеляж — на счастье. Бомбардировщик еле удерживается на высоте. Тяжелая машина срывается в штопор. Это страшное зрелище — вращаясь, она идет к земле, мешки с песком тронулись с мест и ползут на летчиков. Лэйн выбрасывает их в люк, освободившись, хватается за штурвал и выводит машину из штопора над самым лесом. Огромные крылья врубаются в сосны, летят подрезанные деревья, крылья отрываются, а горящий фюзеляж длинной сигарой ползет еще, судорожно дергаясь, меж стволов, — и это тоже съемка с натуры... Из машины Лэйн вытаскивает придавленного мешками бортмеханика — Джо умирает, взяв с Лэйна слово больше без него не летать. У Лэйна сломана рука. Он приходит к Энн с рукой, уже замотанной в гипс, но она кричит, чтобы он ушел от нее совсем, оставил в покое... Тогда он врывается к хозяину и снова требует самолет — это мужская истерика... В последних кадрах армада огромных крыльев собирается в полет, и Лэйн напутствует учеников — он теперь инструктор на земле, но летать сам больше не может. У Энн на руках сын. Лэйн с завистью смотрит, как без него уходят в воздух самолеты...
Американский фильм «Летчик-испытатель» был одним из первых. Затем вышел английский фильм «Звуковой барьер», в основу которого легла подлинная история, когда испытатель Джеффри де Хэвилленд, сын фабриканта, разбился на машине фирмы своего отца, — в фильме его сделали женихом дочери фабриканта, чтобы ввести женскую роль. В 1957 году вышел фильм «Цель его жизни», о котором мне трудно говорить подробно, — он поставлен по моим рассказам, и в него вошло еще не все, что хотелось. Но это была сознательная наша попытка, так же как и в довоенном советском фильме «Летчики», где так неповторимо играл Щукин, здраво и без излишнего пессимизма взглянуть на летную профессию. Этим своим фильмом мы обязаны прежде всего самим испытателям. Судьба Кострова — его играл Всеволод Сафонов, сам увлекавшийся авиацией и поступавший раньше в летное училище, — привлекала нас не контрастами подчеркнутых ужасов, а упорным стремлением к суровому мастерству, азартом борьбы, а не надрывом обреченности. В кино нелегко уйти от соблазна вымотать душу у зрителя — и нам предлагали для этого хотя бы погубить героя. Но перед теми, кому посвящен был фильм, мы не могли продешевиться на сенсацию. Фильм помогали делать летчики, нам подсказывали решения испытатели Анохин, Шиянов, Седов, Рыбко, Амет-хан, Гарнаев, Щербаков, Капрэлян, Юганов, Эйнис, Владимир Ильюшин, не говоря уже о соавторе сценария летчике Вадиме Иванове и консультантах Галлае и Грацианском. Гризодубова и Громов первыми пришли на просмотры, которых было потом немало для многих испытателей и инженеров, — перед выпуском на экран. Живой герой все время стоял перед нами, не позволяя сделать из себя фанатичного смертника, вроде японского камикадзе, — вместо сознательного исследователя опасной, но манящей высоты...
Позже я узнал о новом американском фильме «Один в бескрайнем небе», поставленном по известной книге испытателя Бриджмена. Говорят, что он великолепно решен режиссерски: от группы людей на дне высохшего озера, где расположен испытательный аэродром базы Эдварде, в оранжевой пустыне с кактусами, как на заброшенной планете, отделяется одинокий человек в летных доспехах и шлеме, — он идет к самолету, и больше в фильме нет других актеров, только полет на огненных струях, протянувшихся за экспериментальной машиной, и даже летчик не разжимает губ, а только голос его за экраном на фоне головокружительных испытаний рассказывает всю его историю, и мы узнаем об усилиях людей, создавших это сверхвысотное чудовище... Но книга Бриджмена, несмотря на все опасности, сложилась благополучно, как и его собственная судьба: после успешной работы испытатель на свои сбережения даже открыл бар на Гавайских островах, где воевал когда-то. А фильм опять кончается трагично: у самолета плавятся крылья, и он уходит от нас под надпись: «Один в бескрайнем небе...» И превосходные натурные съемки только подчеркивают горечь судьбы летчика.
А вот другой современный советский фильм об испытателях «Им покоряется небо», — это действительно правдивый рассказ, в основном посвященный судьбе известного испытателя Гринчика, рассказ не о подвигах и неизбежном трагизме опасной профессии, а о работе. Здесь нет исключительных одиночек, гордо шествующих к небывалым рекордам. В этом фильме также есть хроникальные кадры: взлет Бахчиванджи на первом самолете с реактивным двигателем еще в 1942 году. Голос диктора сообщает, что этот летчик разобьется не сейчас, а на седьмом полете... Но это история. Это счет нелегких ступеней в небо.
Я люблю перелистывать пожелтевшие страницы старых газет, ставшие теперь такими же хрупкими, какими казались крылья первых авиаторов.
Встречаясь с летчиками или листая старые газеты, где так подробно и живо писали о первых днях авиации, я думал о том, что вызывает переходящее в потребность желание летать, такое же стойкое, как злая привычка к табаку, и что ты чувствуешь, когда тебе доступно самому сделать то легкое движение ручки, которым незаметно и почти неуловимо отделяются от земли, когда крылья уже сами рвутся на подъем, как только машина в прямом разбеге набрала скорость...
Я знаю, что летчики не любят сравнивать себя с птицами. Их отучили от этого те журналисты, которые, не видав ни разу в полете ни орла, ни пилота, слишком часто и без крайней надобности употребляют высокопарные слова.
Но я знаю, что сравнение с орлом или соколом пришло не случайно. Острый взгляд птицы, привыкшей проходить в свободном одиночестве на большой высоте, привыкшей к рекордным высотным полетам и скоростному пикированию, поражает своей пристальной сосредоточенностью, позволяющей рассчитывать расстояния, — когда после длинного свистящего крутого спуска, камнем, с шелестом сложенных крыльев за спиной, надо точно определить последние сантиметры до земли, как и летчику при посадке, и промахнувшийся по голубю сокол насмерть и сразу бьется грудью, не успевая выйти из пике. И летчики так же, как и все люди, отличаясь во многом друг от друга, сохраняют надолго одну общую им всем способность: вдруг, если надо, быстро и точно взглянуть на тебя с откровенной ясностью прицела, оценивающего расстояния и величины такими, как они есть. Пытаясь постичь их тайны, принесенные с высоты, я часто ходил к птичьим клеткам, чтобы посмотреть орлам в глаза. В неволе они сидят неподвижно и полусонно, подняв угловатые плечи и нахохлившись, не слыша ни ветра, ни шороха осенних листьев, мятущихся по дорожкам зоопарка; но если долго стоять и смотреть на них, они вдруг быстро и бестрепетно взглядывают тебе навстречу и снова отворачиваются, за долю секунды составив о тебе свое представление.
Я перелистываю книги — рассказы о птицах, написанные точно, с любовью и знанием дела.
Я перелистываю книги — и снова вспоминаю о пристальной сосредоточенности, свойственной взгляду летчика... Говорят, что орлы живут очень долго. И мне иногда приходит в голову: как выглядит авиация, с ее стремительным развитием за полвека, с точки зрения одного пристально наблюдающего за ней орла?
Я тянусь, как на буксире, за инверсией — за белым следом, который ведет так высоко... Стефан Цвейг в предисловии к «Подвигу Магеллана», говоря о том, что психологическая потребность в процессе писания уяснить себе людей и события может быть причиной книги, добавил, что в великих деяниях человечества именно потому, что они так высоко возносятся над обычными земными делами, заключено нечто непостижимое: но только в том невероятном, что оно свершило, человечество снова обретает веру в себя.
То, что сказано об открытиях моря, относится и к открытиям неба.
Естественное чувство самосохранения стоит за спиной даже самого выдержанного летчика, заслуги которого не были бы так велики, если бы все давалось ему легко. Слабости, как и страх, отступают в преодолении, и чувство долга существует не само по себе, а побеждая неумолимой привычкой к выдержке и дисциплине в воздухе. И нравственная сила каждого зреет в круговой поруке стойкости, рожденной в коллективе людей одной цели, — там, на беспощадной высоте, где одинокий человек никогда не сможет добиться победы...
Обычно бывает, что пишешь только о том, что видел, хотя иногда приходится писать и о том, чего видеть не мог, как это случается с авторами исторических романов. Но от того, о чем пишу в этой книге, я отделен не временем, а пространством. Ведь еще не скоро каждый сможет подняться так
