выбитыми окнами. Она вошла в комнату Марии Николаевны, присела на остов кровати с металлической сеткой, смотрела на стены, где остались светлые следы от картин, фотографий, ковра. Ей стало так невыносимо тяжело на душе от чувства сиротства, от мыслей о матери, от чувства вины за свою грубость с матерью в последние дни ее жизни, от синего неба, от грохота артиллерии, что она быстро поднялась и побежала вниз.
Вера прошла через площадь к сталгрэсовской проходной, и казалось, отец сейчас выйдет, обнимет её, скажет: «Вот хорошо, что пришла, тут с оказией письмецо с фронта для тебя прибыло». Но стоявший у входа боец военизированной охраны сказал: ей, что директор уехал на машине с каким-то майором в штаб армии. И треугольного письмеца для неё не было...
Она прошла через проходную во двор Сталгрэса к главному зданию, навстречу шел парторг ЦК Николаев, светловолосый человек в солдатокой гимнастёрке и рабочей кепке.
— Верочка, Степан Фёдорович еще не приехал? — спросил Николаев.
— Не приехал, — сказала Вера и спросила — Случилось что-нибудь?
Но Николаев успокоил её:
— Нет, нет, всё в порядке, — и, указав на дымок, поднимавшийся над станцией, наставительно добавил: — Вера, нет дыма без огня, не гуляйте по двору, сейчас немцы стрелять начнут.
— Ну и что ж, пусть, я не боюсь обстрела, — ответила она. Николаев взял её под руку и полушутя-полусердито сказал:
— Пойдем, пойдём, в отсутствие директора отцовские обязанности и отцовская ответственность ложатся на меня. — Он повёл её к станционной конторе и у двери остановился, спросил: — Что это у вас на душе, я по глазам вижу, мучит вас.
Она не ответила на его вопрос и проговорила:
— Хочу начать работать.
— Это само собой. Но такие глаза не от отсутствия работы.
— Сергей Афанасьевич, неужели вы не понимаете, — оказала печальным голосом Вера, — вы ведь знаете.
— Знаю, конечно, знаю, — сказал: он, — но мне кажется, что не только это. Растерянность, что ли, у вас какая-то?
— Растерянность: — переспросила она — Вы ошибаетесь, никакой растерянности я не чувствую и никогда не буду чувствовать.
В это время протяжно засвистел снаряд и с восточной стороны станционного двора послышался звенящий звук разрыва.
Николаев поспешно пошёл к котельной, а Вера осталась стоять у входа в контору, и ей казалось, что станционный двор во время обстрела весь вдруг изменился. И всё в нём: земля, железо, стены цеховых строений — стали такими же, как души людей напряжёнными, нахмуренными.
Поздно вечером вернулся Степан Фёдорович.
— Вера! — громко оказал он. — Ты не спишь ешё? Я гостя привёз к нам дорогого:
Она стремительно выбежала в коридор, ей на мгновение показалось, что рядом с отцом стоит Викторов.
— Здравствуйте, Верочка, — сказал: кто-то из полутьмы.
— Здравствуйте, — медленно ответила она, стараясь вспомнить, чей это знакомый голос, и вспомнила это был Андреев.
— Павел Андреевич, заходите, заходите, как я рада! — говорила она, и в голосе её слышались слезы, столько волнения, разочарования пережила она за это короткое мгновение.
Степан Фёдорович возбуждённым голосом стал рассказывать, как встретился с Андреевым, — тот шёл от переправы к Сталгрэсу по шоссе, и Спиридонов узнал его, остановил автомобиль.
— Неукротимый старик, — говорил Степан Фёдорович, — ты подумай, Вера. Два дня назад рабочих перевезли с завода на левый берег, под немецким пулемётным огнём переправляли, отправили в Ленинск, а он не поехал, а ведь жена, и внук, и невестка в Ленинске. Пошёл пешком до Тумака, сел с бойцами в лодку и снова в Сталинград приехал.
— Работа у вас найдётся для меня, Степан Фёдорович? — спросил Андреев.
— Найдётся, найдётся, — ответил: Спиридонов, — приспособим, дела хватит. Вот неукротимый старик, и не похудел даже, и выбрит чисто.
— Боец один утром перед переправой брился и меня побрил. Как он вас тут, бомбит?
— Нет, больше артиллерией, как только дымить начнём — и он молотить начинает
— На заводах жутко бомбит, головы не подымешь.
Андреев смотрел, как Вера ставила на стол чайник, стаканы, и проговорил негромко
— Хозяйкой у вас стала Верочка. Спиридонов улыбнулся дочери и сказал:
— Вот всё воевал с ней, требовал, чтобы к родным в Казань поехала, но капитулировал, ничего с ней не поделаешь. Дай-ка ножик, я хлеба нарежу.
— Помните, Павел Андреевич, как папа пирог делил? — спросила Вера и подумала: говорил он уже с папой о смерти мамы?
— Ну как же, помню, — кивнул головой Андреев и добавил: — Тут у меня в мешке хлеб белый есть, почерствел, надо его покушать — Он развязал мешок, положил на стол хлеб и со вздохом сказал: — Довёл нас фашист до краю, но мы его согнём, Степан Фёдорович, вот увидите, согнём.
— Вы снимите ватник, у нас тепло здесь, — сказала Вера. — Знаете, бабушкин дом сгорел дотла.
— Я слышал. И мой домик на второй день налёта немец начисто снёс, тяжёлая бомба прямым попаданием — и деревца сокрушил в саду, и забор снесло... Вот всё имущество в мешке, да ничего, голова ещё не седая... — Он улыбнулся и добавил: — Хорошо, что Варвару Александровну свою не послушал, она меня уговаривала на завод не ходить, квартиру стеречь, в доме бы меня эта бомба и похоронила.
Вера налила чай в стаканы, придвинула стулья к столу.
— А я ведь про вашего Серёжу слыхал, — сказал: Андреев.
— Что? Что? — одновременно спросили отец и дочь.
— Как же это я забыл: Раненый один ополченец с завода со мной переправлялся через Волгу — он с моим другом Поляковым, плотником, в миномётной батарее вместе воевал, вот я и расспрашивал, кто ещё вместе с ними. Он перечислил и назвал, Серёжка Шапошников, городской парнишка, он, ваш, словом.
— Ну и что же наш Серёжка? — нетерпеливо спросила Вера.
— Ничего. Жив, здоров. Так про него специально не рассказывал, только сказал: боевой паренёк и очень с Поляковым подружился, так что смеялись даже на батарее — старый и малый всегда вместе.
— А где они теперь, где батарея их? — спросил Степан Фёдорович.
— Он рассказывал так: сперва в степи стояли, там первый бой приняли, потом под Мамаевым Курганом, а в последнее время отступили в посёлок заводской «Баррикады», в доме позицию заняли, прямо из подвалов бьют, стены, говорит, такие в этом доме, что их бомбы не прошибают.
— Ну, а Серёжа, Серёжа-то? Как он выглядит, как идет, как настроен, что говорит? — спросила Вера.
— Не знаю, что говорит, а одежда у всех одна, красноармейская.
— Да, конечно, это я глупости спрашиваю, но значит, совершенно здоров, не ранен, не контужен, ничего?
— Вот это он сказал: жив, здоров, не ранен, не контужен.
— Ну, вы ещё раз повторите, Павел Андреевич значит боевой парень, так он сказал:, с Поляковым дружит, не ранен, не контужен. Ну, повторите, пожалуйста, очень прошу вас, Павел Андреевич, — волнуясь, говорила Вера.
И Андреев, улыбаясь, медленно, растягивая слова, чтобы рассказ получился подлинней, снова повторил всё то, что слышал от раненого ополченца о Серёже.
— Вот бы бабушке поскорей сообщить, она, верно, ночи не спит, о нём тревожится, — сказала Вера и подумала: конечно, они уже говорили о маме.
— Я попытаюсь, попрошу в штабе армии, может быть, удастся телеграмму дать в Казань, — сказал: Степан Фёдорович.
Он достал из ящика письменного стола флягу и налил две большие рюмки себе и Андрееву, а третью, поменьше — Вере
— Я не буду, — быстро и решительно сказала Вера.
— Что ты, Вера, за встречу, — оказал отец, — полрюмки хотя бы
— Нет, нет, не хочу, то есть не могу.
— Вот всё меняется, — сказал: Спиридонов, — девчонкой была — самое большое удовольствие на именинах рюмку вина выпить: смеялись, говорили «пьяницей будет» А тут вдруг не хочу, то есть не могу.
— Как я рада Серёжа жив, здоров: — сказала Вера
— Ну что же, давай, Павел Андреевич, — сказал: Спиридонов и посмотрел на часы -А то мне на станцию нужно.
Андреев встал, взял рюмку своей большой, недрожащей рукой.
— Вечная память Марии Николаевне, — громко произнёс он.
Степан Фёдорович и Вера поднялись, глядя на суровое и торжественное лицо старика...
Андреев, несмотря на уговоры, не захотел остаться ночевать в комнате у Спиридонова и устроился на ночь в общежитии военизированной охраны. Степан Фёдорович на первое время предложил ему дежурить в проходной, проверять проходящих на станцию, выписывать пропуска.
Степан Фёдорович вернулся домой поздно ночью, на цыпочках подошёл к своей постели.
— Я не сплю, — сказала Вера, — можешь зажечь свет.
— Нет, не нужно, я отдохну часок, раздеваться не буду, под утро опять пойду на станцию.
— Ну, как сегодня?
— В стену котельной снаряд попал, а два во дворе разорвались, в турбинном зале несколько стёкол вышибло.
— Никого не ранило?
— Нет. Ты почему не спишь?
— Не хочется, не могу. Душно очень.
— Мне в штабе сказали опять немцы продвинулись к Купоросной балке, надо тебе уезжать, Вера, надо. Боюсь за тебя. Ты одна теперь у меня. Я перед мамой за тебя отвечаю.
