через восемь дней после ранения, говорить начал через две недели, нагнуться нормально у меня получилось через месяц, хромать перестал через пять недель, а правой рукой толком не владел, скажу, забегая вперед, почти до конца зимы.
Короче, отделал меня Фрэнк крепко. Печально, если исключить, что я его убил. Впрочем, Фрэнка это опечалить уже не могло. А я выбрался на свет божий из пещеры, уже когда начиналась настоящая весна.
Хорошо помню – вовсю светило солнце, оно успело слизнуть с южных склонов весь снег, а с северных шумно бежали ручьи. На пригревах пробилась щетина травы и цвел багульник. Птичьи стаи шумливо перемещались в ярком высоком небе.
Танюшка постелила плащ, и я сел рядом с ней, щурясь на солнце. Слегка отстранившись, девчонка поводила пальцем по моей щеке.
– Ты такой бледный, даже синеватый, – сочувственно сказала она.
– Ничего, – отозвался я, – через месяцок выйдем, и я быстро восстановлюсь… Зимы для меня – очень неудачное время.
– Олег, я не об этом. – Танюшка слегка потерлась носом о мой висок, потом – об ухо. – Мне жалко тебя.
– Жалко? – Я плавно опрокинулся затылком на ее колени, вытянул над головой руки и углом рта улыбнулся Танюшке, которая, ответив улыбкой, начала мягко и размеренно разбирать мои волосы надо лбом на пряди.
– Ты все равно красивый, – негромко сказала она. – И загар все-таки не весь сошел. Наверное, кожа у нас насквозь им пропиталась.
Я ничего не ответил, и Танюшка тоже какое-то время ничего не говорила, только играла с моими волосами… но потом я вдруг услышал ее негромкий голос, напевавший тихо, но ясно…
Мелодия песенки была простенькой, но красивой – кажется, это называется «блюз». А слова успокаивали и убаюкивали, хотя время от времени странным диссонансом прорывалась в них и в мелодии тревожная нотка…
– Что это? – тихо спросил я, с усилием открывая глаза.
Танюшка улыбалась:
– Нравится?
– Да, а что это? – настойчиво повторил я, поймав ее ладонь и поднося к губам.
– А это из кино, из «Питера Пэна». Я только слова немного переделала…
Я пожал плечами. Да, кино я помнил, и оно мне понравилось, в отличие от книжки (а вот Танюшка балдела и от того, и от другого чуть меньше, чем от Грина). Но песня не вспоминалась, и странно – она была красивой…
– Не знаю, хотелось ли мне быть мальчишкой вечно, – заметил я. – Я просто не думал об этом.
– Американцы зовут нас с ними – и Сэм, и Эва. – Танюшка откинулась на камни, прилегла рядом. – Они идут на север, только Сэм к Большим Озерам, а Эва западней… Но ведь у нас своя дорога?
– Своя, – отозвался я, осторожно потягиваясь и прислушиваясь к шрамам. – Вылупишь зенки, откроешь варежку – и с катушек. Редкая птица дочешет до середины, а какая и дочешет, то так гикнется, что копыта отбросит… Вот наш путь!
Танюшка захихикала, вспомнив эту классику «Ералаша», которую у нас не вспоминали уже давно, дернула меня за прядь на виске, потом провела пальцем по бровям, словно разглаживая их.
– Шелковые брови… – пропела она тихонько. – А волосы у тебя жесткие, потому что ты злой…
Я вытянул руку и пропустил между пальцев ее прядь – русую, густую и мягкую.
– Значит, я злой? – хмыкнул я, снова потягиваясь (боли почти не было). – Вот спасибо…
– Ты мне и злой нравишься, – успокоила меня Татьяна. Я прикрыл глаза (в наступившей темноте плавал яркий диск весеннего солнца) и сказал:
– Мы скоро выйдем, Тань. Нам пора.
Топоры дробно и весело стучали в плавнях. На берегу перекликались голоса, вкусно пахло похлебкой с копченым мясом и – наконец-то! – картошкой, найденной в больших количествах. Кто-то смеялся. Девчонки на три голоса пели:
Мы добрались до берегов Миссисипи – великой американской реки, на которой разворачивалось действие любимых мной твеновских «Приключений…». Дальше, на том берегу, за узкой полоской лесов, начинались степи – Великие Равнины, как в кино или в книжке.
– Треть пути пройдена, – сказал Сергей, подходя ко мне. Он широко улыбался, отряхивая руки, плечи блестели от пота. – Если все будет хорошо, – он треснул меня по спине, – то, может, нам больше и не придется тут зимовать!
– Хлопай осторожней, – проворчал я, передергивая плечами. – Я тебе не тот несчастный ребенок, которому ты когда-то сломал нос.
– Заканчивай работу! О-бед, о-бед, о-бе-ед! – заорала со стороны костров Ленка, для вящей убедительности колотя ложкой в котелок.
– Пойду помоюсь, – сообщил Сергей.
– Погоди, я с тобой, – задержал его я, расшнуровывая куртку и бросая ее на молодую траву.
Мы спустились к самому берегу, откуда Миссисипи казалась еще шире, другой берег практически не был виден. Сергей присел на корточки, зачерпнул воды… и кувырком полетел в реку, получив от меня полновесный пинок!
– История повторяется, – невозмутимо сказал я, подавая смеющемуся Сергею руку. Он дернул на себя, но стащить меня в воду не смог и, все еще смеясь, выбрался на берег. Его волосы, светлые от природы и выгоревшие до белизны, потемнели от воды.
– Ладно, я тебе это припомню, – добродушно пообещал он. – Пошли есть, это самое разумное…
Девчонки и правда расстарались – приготовили кучу всего. Доскребая ложкой остатки картошки, тушенной с мясом и кореньями, я задумчиво сказал:
– И все-таки – где же наши любимые урса?
На несколько секунд воцарилось недоуменное молчание. Потом Ян поинтересовался осторожно:
– Ну урса-то тебе на кой черт?
– Да они мне, собственно, и не нужны, – я пожал плечами. – Просто странно.
– Нет, ну и ладно. – Видов перекрестился, и этим тема урса была исчерпана… по крайней мере – вслух. Да и мысли мне перебили, потому что Игорь, сидевший рядом со мной, вдруг замурлыкал, отрешенно глядя в горячий настой:
и снова мурлыканье без слов.
– Игорь, а что это будет? – осмелилась спросить Ингрид. – Красиво…
Игорь посмотрел на нее затуманенными глазами, встряхнулся и ответил:
– А, не знаю пока… Это когда Эва про себя и про брата рассказывала, у меня что-то такое зашевелилось, а сейчас вдруг… выскочило. Если досочиняю – спою.
– Часа через три плот будет готов, – внес во все это прозаическую нотку Димка, подбрасывая на ладони финку. – Будем переправляться на ночь глядя?
– А сколько на переправу? – уточнил я. Зорка, не поднимая глаз от аркебузы, которую протирала, ответила первой:
