зарплата. Плюс пенсия.
В это время приоткрылась соседняя с комнатой покойного дверь, и показалось заплаканное личико маленькой старушенции.
— Вы извините, но я тут всё слышала из-за двери. Это я Васю нашла. У меня ключ был от его комнаты. Василий Егорыч у нас правильный мужчина был. Он не пил, не кололся, он не курил даже, вы понимаете? Вася же у нас на заводе всю жизнь в передовиках ходил. Тридцать лет в одном цехе проработал, всё на доске почёта висел. Как какой праздник — так среди премируемовых непременно Серов будет.
— А кем он работал? — спросил Колодников.
— Он сначала мастером был, потом механиком цеха, а потом, после ухода на пенсию — работником ОТК. Он был очень ответственным человеком, его даже оставили на работе, когда начали увольнять лишних. Когда пошла эта… как её — конверсия, первым делом сократили всех пенсионеров. Понимаете — всех, а его оставили. Просто в этом цехе он знал все досконально. Он за всех был — и за мастера, и за ремонтника мог сойти, и всю электрику знал. Ну — просто всё знал. Незаменимый был в нашей мастерской человек.
— А что делал этот цех? — спросил Колодников. Женщина как-то даже удивилась.
— Как что? Конечно продукцию. Самую разную, он небольших изделий, до самых мощных.
Кто-то, может, и не понял бы этого разговора. Но в Кривове все прекрасно знали, что «продукция» — это патроны, снаряды, или бомбы. Просто город не выпускал ничего другого. А «изделие» — это как раз разновидности этой самой продукции. В зависимости от номера, она имела больший или меньший калибр, и большую или меньшую разрушительную силу.
— И, что, вы хотите сказать, что он не мог повеситься? — настаивал Колодников.
Старушка пожала плечами.
— Да, кто его знает. Он же коммунист…
— Был, — попробовал уточнить Колодников.
— Нет, он остался коммунистом, Василий Егорович из партии не вышел. Он всегда честным человеком был. 'Я, — говорил, — убеждений не меняю'. До сих пор и взносы платил, и на все демонстрации ходил, и на пикеты, когда памятник Ленину свалили. Как время есть, он туда, на площадь, с красным флагом.
— А что же он тогда в бараке жил, если такой идейный и передовик? — поинтересовался Фортуна.
— Да, ему должны были квартиру дать в восемьдесят шестом, а он отказался в пользу одного слесаря. У того уже семья была большая, трое детей. Вот он и отказался, пропустил того вперёд. Дочь его тогда обиделась, несколько дней с ним тогда не разговаривала. А тут эти времена пошли, дома строить перестали, и всё. Так и остался он на очереди первым.
— А жена у него была? — продолжал расспрашивать Колодников.
— Жена года три назад умерла, Нина Анатольевна. Хорошая была женщина, спокойная такая, полная. От рака умерла.
— Дочь у него одна?
— Да, больше не было никого. Она в Железногорске живёт, юридический институт кончала.
Тут в коридоре появилось несколько человек, и деревянный пол барака сразу отозвался на это шумом и топотом. Это были и Потехин, и Сычёв, и Беленко.
— Николай, ты опять у нас тут за крайнего? — засмеялся Колодников при виде криминалиста. Тот развёл руками, в одной из них был неизменный, потёртый дипломат эксперта.
— Да, а кому ещё то тут быть? Мы с Виктором одни на весь город остались.
— Все разбежались?
— А кто будет работать на такую зарплату? И я бы ушёл, если бы жена на рынке мясом не приторговывала.
Колодников невольно хмыкнул. Торговля мясом была выгодная Сычёву ещё потому, что его не решались трясти рэкетиры. Всё же работник милиции. За это он и держался в органах.
— Ну, что тут у вас на этот раз? — спросил Беленко. Этот черноволосый, удивительно обаятельный мужчина был другом Колодникова, поэтому Андрей только махнул головой в сторону закрытой двери.
— Идите, криминальные крысы, вынюхивайте следы преступления.
Кто-то, кажется Фортуна, засмеялся. Дверь открылась, и, прежде чем торопливо отвернуться, Астафьев всё-таки успел зацепить взглядом силуэт висящего прямо посредине комнаты человека. Юрию снова стало тошно. Андрей заметил это, и, сунув ему свою папку, велел: — Иди, опроси соседей.
— Что спрашивать?
— Как что? Всё, что положено спрашивать в таких случаях.
На лице лейтенанта было всё такое же, туповатое выражение, и Колодников, со вздохом, продолжил.
— Кто что слышал, когда видел соседа в последний раз, не жаловался ли он на жизнь. Может, он ходил по коридору с верёвкой, спрашивал в долг мыло или табуретку. Начни с этой вот бабки, — он кивнул в сторону двери, за которой уже скрылась доброхотная старушка, — она больше всех должна знать.
— Хорошо.
Когда за Астафьевым закрылась дверь соседней комнаты, Потехин тихо спросил: — Это что, ваш новый опер?
— Ну да. Прислали парня за какую-то провинность из дежурной части.
— И как он?
Колодников раздраженно отмахнулся.
— Да, ни как. Кажется мне, что толку из него не будет. Подержим малость, да сдадим пэпээсникам. Будет по улицам в патруле шакалить.
Тут открылась дверь, Беленко махнул рукой.
— Заходите. Всё тут, похоже, ясно.
Через полчаса Астафьев вышел из четырнадцатой комнаты, и подошёл к другой, восемнадцатой. Из-за двери была слышна громкая музыка, что-то импортное, в ритме танго. Юрий постучался. Дверь ему открыла черноглазая девушка в коротком домашнем халатике, с торчащей снизу кружевами ночной сорочки. Астафьев сразу определил её возраст лет в двадцать семь, может даже больше — двадцать девять.
— Ну, чего надо? — спросила она не очень приветливо.
— Я из милиции.
Девица, откровенно рассматривающая Астафьева, заявила: — А по виду не скажешь?
Юрий удивился.
— Почему?
— Все менты, каких я только видела, удивительно нахальны и не симпатичны. А ты ничего, лапочка. Заходи.
Пройдя в комнату, она плюхнулась на единственную в этом помещении приспособлении для сна — широкую, практически квадратную кровать. При этом сорочка задралась куда выше колена, но хозяйка не сильно спешила её одёрнуть, предоставив гостю возможность рассмотреть свои очень даже красивые ноги. Да и сама она была ещё хороша: черные, выразительные глаза, чуть впалые щёки, пухлые губки. Но, при этом у ней не было какой-то ухоженности: вся косметика смыта, не очень чистые волосы забраны в пучок на затылке, да и сама она была какая-то уже слегка подержанная. Морщинки рядом с глазами, и небольшие тени под глазами уже обозначили свой неумолимый план на старение.
— Ну, и что вам надо от меня, — спросила девица, закуривая. После этого она всё же одёрнула свою сорочку.
— У вас тут сосед этой ночью повесился. В шестнадцатой комнате.
— Да что вы говорите!? — Как-то неестественно засмеялась девушка. — Это Егорыч то повесился?
— Да, а что вас удивляет?
— Странно, никогда бы не подумала на него. Такой кремень был, хоть на постамент вместо Ильича ставь. Хотя, слава богу, хоть пилить меня не будет больше. А то ни мафон не включишь, ни компашку не приведёшь. Сразу молотить тапком по стенке начинал.
— Вас как зовут? — спросил Астафьев, присаживаясь за единственный в этой комнате стол и открывая папку.
— Наташа.
— А фамилия.
— Официально значит? Пишите: Наталья Васильевна Соенко. А вас как зовут?
— Юрий. Юрий Андреевич Астафьев.
— Юра, — протянула Наталья, словно смакуя звуки. — Хорошее у тебя имя. Был у меня один Юрка, нежный был, как телёнок. Ты такой же, или нет?
Астафьев смешался.
— Не знаю. С телятами меня ещё никто не сравнивал. Скажите, вы давно знали своего соседа?
— Да с рождения. Я выросла тут, с дочкой Егорыча ходила в одну школу, правда она на три года меня старше. Он всегда был таким правильным, до тошноты. Не пил, ни курил. Всё меня жизни учил. Валька, я думаю, из-за этого и уехала от родичей подальше, в Железногорск, в общаге там сколько лет уже кукует. Задолбали они с матерью её своей моралью. Хотя и Валька тоже хороша, в последнее время такая сквалыга стала. Приезжала тут на днях, тоже меня как-то пыталась жизни учить. То не делай, это не делай! Учись иди!
Юрий решил, что это уже к делу не относится.
— А когда вы видели вашего соседа в последний раз?
— А, вчера последний раз и видела. Вернее слышала. Я пришла поздно, чуть под мухой, у подруги день рождения был. Ну, как обычно, с разгону душа требует музыки. Я и врубила «Комбинацию» на полную мощность. Так он тут же стучать в стену тапком начал. Манера у него такая, тапок снимает, и начинает долбить. Такой изуверский звук, квакающий какой-то.
— Во сколько это было?
— В час где-то, чуть побольше даже.
— И что было дальше? Вот он постучал, а потом?
— Да, что потом. Вырубила звук. Вернее — убавила. Не до этого было, что бы с ним ругаться.
