— Да.
— Ты плачь о себе, сынок. Когда я умру, ладить с ней будет еще труднее.
— Вряд ли это возможно, отец, — сказал Брут, подавляя рыдания.
— Она выйдет замуж за Цезаря.
— О да.
— Может быть, это окажется хорошо для нее. Более сильного человека я не встречал.
— Тогда между ними начнется война, — сказал Брут.
— А Юлия? Как вы оба будете жить, если они поженятся?
— Как и сейчас. Мы справимся.
Силан потянул на себя простыни. Казалось, он исчезает на глазах.
— Брут, мое время пришло! — воскликнул он. — Мне так много надо было сказать тебе, но я все откладывал и откладывал, пока не стало слишком поздно. Вот и вся история моей жизни!
Плача, Брут побежал за матерью и сестрами. Силан еще смог улыбнуться им, а потом закрыл глаза и умер.
Похороны, хотя и не за счет государства, получились пышными. Они прошли не без щекотливого нюанса: любовник вдовы председательствовал на похоронах ее мужа и произнес замечательное надгробное слово с ростры. Он говорил так, словно никогда в жизни не встречался с вдовой, а вот ее мужа, напротив, знал очень хорошо.
— Кто позволил Цезарю выступить с речью на похоронах? — спросил Цицерон Катула.
— А как ты думаешь, кто?
— Здесь — не то место, где Сервилия может распоряжаться.
— А разве Сервилия знает свое место?
— Жаль, что у Силана не было сыновей.
— Скорее, это его удача.
Они медленно пошли прочь от могилы Юния Силана, которая находилась на южной стороне города у Аппиевой дороги.
— Катул! Что нам делать со святотатством Публия Клодия?
— А что говорит об этом твоя жена, Цицерон?
— Терзается. Нам, мужчинам, не стоило совать нос в это дело, но раз уж мы сунулись, то Публия Клодия следует осудить. — Цицерон помолчал. — Должен сказать тебе, Квинт Лутаций, что я попал в очень неудобное и деликатное положение.
Катул остановился.
— Ты, Цицерон? Каким образом?
— Теренция считает, что у меня роман с Клодией.
На миг Катул словно онемел. Потом расхохотался. Присутствовавшие на похоронах с любопытством посмотрели на них. Странная пара: оба — в черных траурных тогах с узкой всаднической пурпурной полосой на правом плече, но один хохотал, а другой стоял, явно возмущенный.
— И что же в этом смешного? — раздраженно спросил Цицерон.
— Ты! Теренция! — выдохнул Катул, вытирая выступившие от смеха слезы. — Цицерон, неужели она… ты… Клодия?
— На обеде у Аттика Клодия все время строила мне глазки, — высокомерно похвастался Цицерон.
— В эту женщину, — сказал Катул, продолжая путь, — проникнуть труднее, чем в Нолу. Почему, ты думаешь, Целер ее терпит? Он знает все ее ухватки! Хихикает, хлопает ресницами, делает полного дурака из какого-нибудь мужчины, а потом отступает за стены и наглухо запирает ворота. Скажи Теренции, чтобы не глупила. Наверное, Клодия просто так веселится за твой счет.
— Нет, это ты скажи Теренции, чтобы она не глупила.
— Благодарю, Цицерон, но — нет. У меня хватает хлопот с Гортензией. Я не хочу скрещивать мечи еще и с Теренцией.
— Я тоже не хочу, — сказал несчастный Цицерон. — Знаешь, Целер написал мне. Он мне пишет с тех пор, как уехал управлять Италийской Галлией!
— Обвиняет тебя, что ты — любовник Клодии? — спросил Катул.
— Нет, нет! Он хочет, чтобы я помог Помпею получить землю для его солдат. Это очень трудно.
— Будет трудно, если ты займешься этим делом, друг мой! — сказал Катул угрюмо. — Могу сказать тебе прямо сейчас: Помпей получит землю только через мой труп!
— Я знал, что ты так скажешь.
— Тогда о чем ты болтаешь?
Цицерон вытянул руки, словно хотел схватить Катула, и заскрипел зубами.
— Я не имею привычки болтать! Но неужели Целер не знает того, что весь Рим болтает о Клодии и об этом новом поэте, Катулле?
— Ну, — спокойно сказал Катул, — если весь Рим болтает о Клодии и о каком-то поэте, тогда он не может серьезно думать о Клодии и о тебе, не так ли? Скажи об этом Теренции.
— Грр! — прорычал Цицерон и решил в дальнейшем молчать.
Сервилия тактично выдержала паузу между смертью Силана и запиской Цезарю с просьбой поговорить — в комнатах на улице Патрициев.
Встретивший ее Цезарь был на себя не похож. Просто неприятного разговора вряд ли достаточно для такой перемены. Причина была иная — и достаточно веская. Его стали донимать кредиторы. Пустили слух по всей улице Банкиров, что в нынешнем году преторы не получат провинций. Это значило, что Цезаря могла ожидать не победа, а непоправимое поражение. Конечно, это все Катул, Катон, Бибул и остальные boni. В конце концов они нашли способ лишить преторов провинций. Фуфий Кален оказался очень хорошим плебейским трибуном. И если существовало худшее положение, то экономическая ситуация достигла его. Если даже такой консерватор, как Катон, видит необходимость понизить цену на зерно, тогда Рим действительно в трудном положении. Удача!.. Что вдруг случилось с удачей Цезаря?! Или богиня Фортуна просто испытывает его?
Но кажется, Сервилия была не в настроении выяснять проблему Фортуны. Она поздоровалась с Цезарем очень серьезно, не собираясь раздеваться. Потом села в кресло и попросила вина.
— Скучаешь по Силану? — спросил Цезарь.
— Наверное, да. — Она принялась вертеть бокал в ладонях. — Цезарь, ты знаешь что-нибудь о смерти?
— Только то, что она приходит. Меня она не страшит, если наступит мгновенно. Но если меня ждет участь Силана, я лучше покончу с собой.
— Некоторые греки говорят, что после смерти есть жизнь.
— Да.
— Ты веришь в это?
— Сознательно — нет. Смерть — это вечный сон, в этом я уверен. Мы не исчезаем, освободившись от тела, а продолжаем оставаться собой. Субстанция не гибнет. Существуют миры сил, которых мы не видим и не понимаем. Наши боги принадлежат к одному из таких миров. Они достаточно материальны, чтобы заключать с нами соглашения. Но мы не принадлежим к их миру — ни при жизни, ни после смерти. Мы уравновешиваем его. Без нас их мира бы не существовало. Так что если греки и понимают что-то, то они понимают это. Кто может быть уверен в том, что боги вечны? Как долго действует сила? Образуются ли новые силы, когда старые истощаются? Что происходит с силой, когда ее больше нет? Вечность — это сон без сновидений, даже для богов. В это я верю.
— И все же, — медленно проговорила Сервилия, — когда Силан умер, что-то ушло из его комнаты. Я не видела, как это ушло, не слышала ничего. Но оно ушло, Цезарь. Комната опустела.
— Я думаю, ушла мысль.
— Мысль?
— Разве не все мы — просто мысль?
— Для нас или для других?
— И для нас, и для других, хотя эта мысль не обязательно одна и та же.
— Не знаю. Я только знаю, что я почувствовала это. То, что заставляло Силана жить, ушло.
— Выпей вина.
Она выпила.
— Я очень странно себя чувствую. Но не так, как я чувствовала себя в детстве, когда умирали близкие. И не так, как я чувствовала себя, когда Помпей Магн прислал мне из Мутины прах Брута.
— Твое детство было отвратительно, — сказал он, встал и подошел к ней. — Что касается твоего первого мужа, не ты его выбрала. Ты не любила его. Он был просто мужчиной, который сделал тебе сына.
Сервилия подняла к нему лицо для поцелуя. Никогда раньше не сознавала она, что такое поцелуй Цезаря, потому что раньше она слишком жаждала его, чтобы потом разбираться в нем, анализировать. «Идеальное слияние чувств и духа», — думала она, обвивая его шею руками. Кожа грубовата, от нее исходил слабый аромат какого-то жертвенного огня, пепла в затухающем очаге. «Вероятно, — думала она, прикасаясь к нему и ощущая его, — я пытаюсь навсегда взять от него часть его силы, и единственный способ получить ее — мое тело против его тела. Он — во мне, и только мы двое. И не думать ни о чем, кроме того, что существует в нас обоих…»
Никто из них больше не проронил ни слова. Потом они погрузились в короткий сон, проснулись — и опять вокруг них жил и гудел большой, наполненный суетой мир. Плакали дети, кричали женщины, мужчины кашляли, отплевываясь. Они слышали громыхание тележек по булыжникам, тупой стук какой-то машины на соседней фабрике, слабое дрожание — это шевелился бог Вулкан глубоко под землей.
— Ничто не длится вечно, — сказала Сервилия.
— Включая нас, как я тебе говорил.
