И мне предлагают место в университете, а мама теперь занимается Соней, а не бухгалтерией.
Какими бы трудными путями ты ни ходил, все равно выйдешь к себе.
Ласково кивает с постамента темной кудрявой головой Иосиф Второй в университетском кампусе, где я теперь не учусь, а работаю.
Мы выполняем последние заказы и готовимся заморозить Фирму.
«Это самое разумное, – говорит Андреас, только что закрывший магазин, дело всей своей жизни, – лишь место служащего хоть как-то может прокормить сейчас. Они нас душили, и мы сдались».
Быть юродивым, оставаться в берегах собственной глубинной справедливости иногда сложнее, чем все остальное. Мы это выучили, когда позвонила Ирина и предложила обсудить «бизнес-идею».
Рассказывая о «деле», она полуприкрывала глаза, словно змея, которая выползла на солнце и замерла жуткой и безмолвной статуей.
Вы делаете от Фирмы приглашения людям, которых мы предложим.
«Мы» – это солидный венский адвокат с именем. Он помог уже получить левые гражданства криминальным авторитетам, олигархам и бывшим партийцам. Он торгует австрийскими паспортами и визами, как на развале.
Так вот, вы делаете приглашения – по бизнесу, на переговоры, – а мы их оплачиваем. Двести евро за приглашение. Несколько приглашений в месяц. Это нормальный такой побочный доход, согласитесь. Риска никакого. Риск минимальный – у нас там в посольстве свои прикормленные люди, которые не дадут делу хода, если что. Посмотрите, так работает полрусской диаспоры, и хорошо ведь живут – хо-ро-шо. Только нам нужны все новые фирмы – некоторые «светятся», и партнеров приходится менять. Как «светятся»? Людей, въехавших по их приглашениям, ловят на нелегальщине. Да вы не волнуйтесь, мы научим, как отмазаться.
– А что, неплохо, – говорит сестра, – за просто так – четыре тысячи в месяц. Это я тогда смогу бросить работу.
Мама выразительно смотрит на нее, но сестра не видит. Она морщит лоб и подсчитывает, сколько из этих денег отдадут ей, и как она их потратит.
Крошечного пособия на Соню ей мало.
Мы сидим с мамой на кухне – она ярко-красная, тлеюще-красная, кухня, но и к этому цвету мы уже за эти годы привыкли. Интересно, ко всему ли можно привыкнуть?
Мы пьем кофе – теперь, после многих лет наконец замечается и плотная охряного цвета пенка, и аромат, соединяющий в себе все: и сладость, и остроту, и кислоту, и терпкую взвесь неведомых пряностей заморских стран.
Мы, конечно, не станем торговать никакими визами, это ясно сразу. Но все равно – масштаб, размах «бизнес-идеи» потрясает, и предприниматели, которых мы лично знаем, видятся теперь по-другому.
– Тотя, – Соня в десятый раз кладет мне на колени альбом с репродукциями картин итальянских художников Возрождения.
Глянцевые страницы цветут роскошно-бордовым, царственным, бархатно-зеленым и чернично- синим.
Она – как и я в детстве – часами сидит над альбомами, рассматривая апостолов в тяжелых одеждах, золотистые, почти в пыльцу, завитки над высоким лбом Девы Марии и спрашивает, спрашивает.
А кто это? А почему его казнили? Откуда волхвы узнали? Где находится Вифлеем?
В последние дни она подходит, чтобы спросить только одно, одно и то же.
«Зачем они его распяли?»
Спрашивает у меня, спрашивает у мамы – словно сомневается в рассказанном, словно не верит до конца.
– А зачем же всюду кресты и Христос с гвоздями? Ему же больно, зачем они вешают его? Зачем в церкви и в домах – зачем повсюду? Зачем они празднуют, что он страдает за их грехи? Они же не лучше тех, которые распяли тогда.
Она долго думает, получив ответы, снова спрашивает – а потом однажды подходит ко мне вечером и берет меня за руку:
– Тотя, я не люблю людей, я поняла. Они плохие. Я зверей гораздо больше люблю – после вас с бабой. Я зверей буду лечить, когда вырасту, тотя. Хочу зверям помогать, а людям нельзя помочь…
Через три недели после того, как мы отказались от участия в Иринином «бизнес-проекте», нам пришла повестка в криминальную полицию.
На Фирму завели дело – о мошенничестве.
– Это ваша подпись? – спросил маму вежливый полицейский и положил на стол копию приглашения. На странном бланке – но с названием Фирмы вверху. С данными из торгового реестра. С ветвистой, не маминой подписью. И не моей.
– Нет, не наша, – и мы показываем принесенные паспорта.
– По этому приглашению хотела въехать в Австрию женщина, которая заявила, когда ей отказали в визе, что ваша фирма обещала ей стопроцентную гарантию – и помощь в нелегальном трудоустройстве тут после въезда.
– А торговый-то реестр открытый, – вдруг соображаю я, – так я для любой фирмы левый бланк сделать могу.
– Все ясно, – удовлетворенно хмыкнул он. – Будем разбираться с теми, кто подал сигнал. Прошу прощения за беспокойство.
И пожелал хорошего дня – тут принято желать хорошего дня, даже если это и не имеешь в виду…
На дачной веранде, на жостовском подносе, в тени – нарезанные ноздреватые ломти арбуза. Папа вытащил на поляну перед домом старый автомобильный диван – все, что осталось от нашей первой машины, бежевого «Запорожца».
Ритка с новорожденной Катей, сестра, родители и Соня – все мы сидим на бежевом диванчике, непонятно как умещаясь там. И время застывает на минуту, будто через нас проходят годы, собравшиеся в плотную нить, они прошивают нас – все годы, с тех пор как мы в первый раз приехали на участок. Тогда еще голый, с ободранным щелявым сарайчиком-подсобкой. Сарайчик казался мне дворцом, участок – огромным полем, а куча песка – горой, которую нужно было покорить. Сестра все время ходила, вцепившись в мою руку, боясь отойти в сторону.
– Оглянуться не успеем, а уже внуки пойдут, – улыбается Рита, поправляя лямку купальника, который стал ей безбожно мал. – Через неделю твоя свадьба, с ума сойти.
Мы с Соней гуляем у прудов – я до сих пор знаю тут каждую березу. Смотри, говорю, тут мы ставили шалаши. А здесь мы шли по бревну через ручей и упали в воду – крику было!
– Тоть, – вдруг спрашивает она серьезно, – а почему мама никогда меня не обнимает?
И я не знаю, что ей ответить.
«От тебя пахнет
В жизни не получается зарекаться. Если от чего-то зарекаешься – оно тут же подберется к тебе, хитро, с той стороны, с которой и не ждешь. И выставит последним дураком.
Когда-то я говорила – себе и другим: «Австриец – никогда». И сама в это верила. Да и сейчас верю. Потому что Петер не австриец – он просто Петер.
«Я хочу вас еще раз увидеть», – просто сказал он однажды после конференции, не изворачиваясь, не придумывая небрежных и залихватских фраз. Очень быстро стало понятно, что это вообще не в его характере – играть, надевать павлиньи перья, казаться, а не быть.
Глядя на него, вспоминалось, как на уроке биологии нам объясняли строение ДНК, и свое безмерное удивление комплементарными цепочками – где узор двух сторон, причудливый и странный, вдруг совпадал чудесным образом, непонятно отчего, но совпадал, и это было правильно.
