Коричневое личико маленького египтянина с узкими черными глазами и толстыми губами было невыразимо забавно. По местному обычаю его миниатюрный коричневый череп был выбрит наголо, только над ушами были оставлены два пучка волос, одиноко торчавшие в разные стороны, придавая ему сходство с филином. Его одеяние состояло из синей шерстяной рубахи, такой длинной, что она волочилась по земле и мешала ему ходить.
Язык, на котором объяснялись дети, удивительная тарабарщина, представлял смесь арабских и коверканных немецких слов, но они превосходно понимали друг друга, а где не хватало слов, там на помощь приходила пантомима.
Эльза сняла шляпу и села на землю. Ее темнокожий товарищ присел на корточки рядом, глядя на нее, как верный пудель, не спускающий глаз с хозяина.
— Ты выискала себе настоящего африканского кавалера, — насмешливо сказал Эрвальд. — Кажется, я видел в вашем саду эту обезьянью мордочку.
— Гассан — не обезьяна! — с негодованием возразила девочка. — Он сын нашего садовника, и я играю с ним, потому что он делает все, что я хочу.
— А это для тебя главное. Итак, вы удрали? Тетя Зинаида будет бранить тебя.
— Тетя никогда не бранит меня, а вот на тебя она сердится, потому что ты не пришел вчера. Она даже плакала.
— Плакала? — Молодой человек приподнялся на локте. — Откуда ты знаешь это?
— Видела. Я думаю, тетя Зинаида любит тебя, а дядя-консул — нет.
— Ах ты, семилетняя мудрость! И ты это уже заметила? — засмеялся молодой человек. — А ты меня теперь любишь, крошка Эльза?
— Нет! — жестко слетело с губ малютки, и, повернувшись к Гассану, она заговорила с ним: — Я скоро уеду, далеко за море, к своему дедушке, в Германию, и тогда нам нельзя уже будет играть с тобой, Гассан, потому что ты не можешь ехать со мной, а должен оставаться в Африке. Понимаешь?
Гассан не понял, потому что в рассказе было слишком много немецких слов. Он слушал, разинув рот, и под конец весело оскалил зубы; его подруга почувствовала себя оскорбленной таким ответом. Она стала повторять: «Уеду, уеду далеко!» — уже по-арабски. Не скоро удалось ей объяснить Гассану, что им предстоит разлука, но зато, когда он понял, то громко заревел и принялся выкрикивать среди судорожных рыданий:
— Ла! Ла!
— Он говорит: «Нет»! — с торжеством пояснила Эльза, бросая взгляд на Эрвальда. — Но это бесполезно, Гассан! Я все равно уеду. А ты не должен так плакать, ведь ты мальчик. Стыдись!
Воззвание к мужской чести не нашло отклика в душе Гассана. Он продолжал реветь, вцепившись в подругу.
Эльза была в высшей степени довольна произведенным эффектом. Она сунула руку в карман, чтобы достать платок и вытереть слезы, струившиеся по щекам Гассана, и вдруг заметила, что платка нет.
— Платок! — вскрикнула она. — Где ты бросил его? Ведь я повязала тебе им голову, потому что солнце страшно печет, а тебе сбрили все волосы. Ты потерял его?
Так как на этот раз девочка сразу употребила пантомиму, то Гассан тотчас понял ее; он перестал реветь и испуганно схватился за голову, на которой не было платка.
— Значит, он остался у воды! — продолжала девочка. — Сейчас же ступай и принеси!
Гассану это пришлось не по вкусу; он хотел оставаться в тени и отказался спускаться вниз и взбираться обратно под палящими лучами солнца.
— Ступай и ищи платок! — крикнула маленькая тиранка, вскакивая и повелительно указывая на место, по которому они вскарабкались. — Ты потерял, ты и должен найти! Живо!
Гассан затрусил рысцой, как послушный пудель, шлепнулся на живот на краю обрыва и быстро сполз вниз.
— Ты мастерица командовать! — сказал Рейнгард, который не мог удержаться, чтобы не подразнить девочку. — Следовало бы серьезно запретить вам эти игры на берегу. С Гассаном ничего не случится, если он скатится в Нил, он выплывет, как собачонка; а вот ты утонешь, если меня не окажется поблизости, чтобы выудить тебя.
— Не смей выуживать меня! Я не позволю! — негодующе крикнула девочка, но ее гнев только поощрил молодого человека, и он рассмеялся.
— Ого! Неужели твоя вражда ко мне так велика, что ты предпочитаешь утонуть? Упрямица! Ты все еще не забыла мне того, что я тогда поцеловал тебя!
Эльза ничего не ответила и только посмотрела на него враждебно заблестевшими синими глазами.
Рейнгарду доставляло какое-то особенное удовольствие смотреть в эти негодующие детские глаза, и он, не отрываясь от них, снова заговорил:
— Итак, ты уезжаешь?
— Да, к дедушке, в Кронсберг.
— В Кронсберг! — повторил Эрвальд, причем его лицо омрачилось, а в тоне послышался гнев.
— Там очень хорошо, говорит дядя Зоннек, — продолжала Эльза. — Ты был там?
— Да! — сказал Рейнгард коротко и сухо.
— О! Так расскажи же мне! — Любопытство взяло верх над антипатией. Эльза подошла к Эрвальду и, так как он продолжал молчать, стала нетерпеливо приставать: — Рассказывай же! Там красиво? Так же, как здесь?
Рейнгард встал, медленно провел рукой по лбу и, окинув взором залитый солнцем ландшафт, произнес:
— Там иначе, Эльза, совсем иначе! Там высокие горы, гораздо выше здешних; они подымаются к самому небу, и на их вершинах лежат лед и снег. А вокруг большие леса, темные ели, которые качаются, шелестят и шепчутся. С гор, пенясь и шумя, бегут потоки, по скалам ползут облака; когда над снежными вершинами и над долинами проносится буря, тогда приходит весна.
Он говорил вполголоса, мечтательным тоном, скорее с самим собой, чем с девочкой, и от его слов веяло тоской.
Его описание, понятое лишь наполовину, пробудило фантазию Эльзы; быть может, в ее головке дремало смутное воспоминание о стране, в которой она родилась и о которой, вероятно, рассказывал ей отец. Она слушала с напряженным вниманием, а затем оживленно спросила:
— И там живет мой дедушка? Ты тоже туда поедешь?
— Нет… никогда! Я ненавижу те места! — вдруг бурно, гневно, сквозь зубы вырвалось у Рейнгарда, причем его лицо стало мрачнее тучи, а глаза вспыхнули грозным огнем.
Эта вспышка испугала бы всякого другого ребенка, но маленькая Эльза не походила на остальных детей. До сих пор она питала к молодому человеку полнейшую антипатию, теперь же как будто почувствовала к нему расположение. Она подошла совсем близко и с интересом спросила:
— Тебя там обидели?
— Да, очень обидели, — резко ответил Рейнгард. — Впрочем, и я их обидел!
— И ты плакал? — с состраданием спросил детский голосок.
Эрвальд громко расхохотался, но резко, саркастически.
— Плакал? Нет, крошка Эльза, в таких случаях не плачут, а стискивают зубы и бьют направо и налево, все равно, куда попало, прокладывают себе дорогу и уходят навсегда.
Рейнгард, со своей кипучей энергией и смелым задором казавшийся всем воплощением пылкой, жгучей жажды жизни, точно преобразился в эту минуту. Темная, грозная бездна, обычно скрытая от мира, даже от друга, относившегося к нему с отеческим участием, вдруг раскрылась перед непонимающим ребенком, который, наверно, уже через час забыл бы эту странную вспышку. Девочка смотрела на него робко и сострадательно; она не понимала, но инстинктивно чувствовала, что этот человек страдает.
Приближался полдень, и воздух становился все удушливее. Вдали над пустыней стояло точно облако раскаленного тумана, бесцветное и бесформенное, но мало-помалу оно начало окрашиваться в золотистый цвет. По временам казалось, будто туман собирается расступиться, и из него выглядывали странные образы, колеблющиеся, смутные, тотчас снова расплывающиеся.
