так ясно чувствую: вот он – я, я самый, настоящий. Не какой-то там такой-то и такой-то, а я – это я! Я – настоящий, я – счастливый, я – крылатый! Не писатель там Колокольников, не рефлексирующий крыс из рода крыс, а я – удивительный, уникальный, единственный на всем белом свете человек Викула Селянинович Колокольников, со своим счастьем.
А ведь ноги ей целую. Да, если целовать ноги, то дальше уже только об стену головой биться. Но удержаться не могу. Она-то думает в своей наивности, что я перед ней унижаюсь. Пускай думает. С возрастом все поймет.
И не надо больше задаваться нелепыми вопросами, решать проблемы. Потому что мелкота это. Уткнуться носом в земное, когда вокруг необъятная Вселенная. Ее мы знать не желаем, червяки. Это муравьи дальше своего муравейника ничего не видят. Но мы – люди, зачем нам эта труха и мелкота?
Как хорошо. Ириша обрела семью, а я любовь. Она, конечно, меня не любит, так что ж с того? Не молодой мальчик, главное, чтобы ей было со мной хорошо. А ей хорошо.
Горьки плоды писательского ремесла – что у кого на душе лежит вижу, отчего печаль и радость, отчего тебе неймется, человек. Но пройдет пара лет – она привыкнет ко мне, сроднимся мы с нею. Не страшно будет старость встречать.
А ведь кажется, что старость не наступит никогда, и так замечательно кажется. Хорошо, когда оно хорошо, да и только!
С авоськой полной кефиройогурта захожу в свою милую квартиру. Чую – Ириша уже не спит. Шорох такой легкий, чудный.
– Ириша, – говорю, – я тебе йогуртов принес. С черникой, с вишней.
Она на кухне, делает тосты. Увидела меня, улыбнулась:
– А себе кефир купил?
– А как же!
– Не жирный?
– Сейчас посмотрю, – эх, кабы я водку покупал, разве ж допустил бы такую оплошность – на кефирной пачке обозначено три и два процента жирности, эх, мать родная. – Жирный, Ириша.
– Но у тебя же печень!
– Да, печень. У всех печень. Это потому, моя родная, что поздно ты мне встретилась – больно много успел всякого выхлебать, слишком много. Вот она, несчастная и не выдержала. Но мы ее кефирчиком…
– Забавный ты. Да, кстати, тебе тут какой-то Эдуард Грязев звонил. У меня подруга есть – Грязева.
– А зачем он звонил, не сказал?
– Он минут через двадцать сам перезвонит.
Вот и Эдик снова объявился. Давно его не было. Неужели опять двадцать пять грядет? Потому что, если звонит тебе с утра пораньше Эдик-авантюрист, да еще обещает перезвонить – жди событий.
Я принял стакан кефира. И потянулся за тостом, намазанным яблочным джемом.
– Куда? Десять минут – для восстановления кислотности.
Я со вздохом убрал руку. Ириша засмеялась:
– Ладно уж, бери.
Я захрустел тостом, и тут грянуло звоном мое эдисоновское телефонное чудовище. Я глянул на затренькавший кухонный телефон.
– Я по эдисоновскому поговорю, – сказал я и побрел в прихожую. Почему-то ноги не спешили.
Это действительно звонил Эдик. Будничным голосм он поинтересовался моими делами – похоже, мои дела его совершенно не интересовали. И, не дослушав моего дежурного 'все путем, старик', пригласил на рыблалку, на весенний клев. Я засомневался – лед весною тонок.
– Мы с берега рыбачить будем, – категорически успокоил Эдуард. – Нас будет трое. Сюрприз тебе, Викулыч.
Эдик засмеялся. В эдисоновской трубке это звучало клокотанием гейзера.
– Хотелось бы, все же, без сюрпризов.
– Не получается, брат.
– А когда?
– А вот сейчас собирайся и поедем.
– Как сейчас? – я с грустью подумал об Ирише. У нее были планы на день, в этих планах, конечно, фигурировал и я. – У меня планы, Эдик. Войди в мое положение – я ведь теперь женат.
На том конце провода засопели. Наверное, Эдик сдерживался, чтоб не рассмеяться.
– Ну-ну, – наконец, промычал он. – Викулыч, дело важное. Откладывать нельзя. Поехали.
Ну, поехали, так поехали. В моей голове что-то слегка как бы поплыло, как будто предчувствие посетило. Но я сказал себе – подумаешь, рыбалка. Весна! Это главное.
С Иришей я кое-как уладил. Она, оказывается, собиралась со мной на выставку. Ее подргуа, график, выставилась в Манеже. Но что значит молодость! Мобильность необычайная – с ходу перестроилась. Едва заметно улыбнулась, сказала что переиграет, пойдет с девочками. Я клятвенно пообещал не пить на рыбалке ничего спиртного, а только чай из термоса. Ириша слегка улыбнулась и сказала:
– Смотрите, не переусердствуйте с чаем.
В общем, я собрался, завернул иришкины бутерброды, положил в сумку термос. Глянул на Иришу, не удержался, крепко обнял и со словами 'не плачь, мать, к вечеру вернусь', от души поцеловал.
Машина Эдуарда уже стояла в нашем дворе. Когда это он успел подрулить? Караулил с мобильником? Сурово.
– Ну здоров, брат Викулыч, – приветствовал он меня и крепко пожал руку. – Садись, поедем.
– Куда?
– В Лесное, это шестьдесят километров на север.
В Лесное мне не хотелось. Кому это и зачем понадобился в «закрытом», охраняемом Лесном писатель Колокольников?
Эдик как назло был немногословен, крутил баранку да курил. А мне хотелось узнать, кто этот таинственный третий рыболов, да и много чего хотелось узнать. Впрочем, как только выехали за город, я отвлекся пейзажами. Оказывается, я не выбирался из Москвы две тысячи лет – седьмого ноября был набег на дачу, но тут воспоминания скорее неприятные, а потому ненужные.
Как ни странно, здесь лежал снег. Вот как лес начался, так и снег. Чистый, белый. Зернистый.
Эдик свернул на проселок, и сосны подступили совсем уж близко к окну. Я приоткрыл его и высунул было руку, совершенно безотчетно, под влиянием момента. Но тут же отдернул: хвойная ветка больно хлестанула по руке.
Узкое шоссе уперлось в шлагбаум. За шлагбаумом прохаживались двое в камуфляже. Мы остановились, Эдик вышел, какой-то ленивой походкой подошел к КПП, неспешно извлек из кармана и сунул в окошко пропуск. Пропуск тут же вернули, и он той же ленивой походкой возвратился к нашей машине.
Шлагбаум поднялся, бойцы взяли под козырек, Эдик, впрочем, на них не обратил никакого внимания. Я так понял – не из снобизма, а потому, что обращать внимание не полагалось по званию. И мы въехали на территорию турбазы.
Закрытая турбаза представляла собой две пятиэтажки да россыпь уютных деревянных коттеджиков в русском стиле. Эдик припарковался у забора, около которого стояло несколько авто.
– Полковник уже здесь, – сообщил он.
– Какой полковник?
Эдик показал на белую «шестерку». Возле машины курил и смотрел прямо на нас седой пожилой сухопарый мужчина с худым скуластым лицом. Мне показалось, что в этих острых чертах прячется какая-то капитальная забота.
Мы подошли.
– Знакомтесь, – представил нас друг другу Эдик. – Степан Тимофеевич, полковник КГБ дефис ФСБ.
– В отставке, – уточнил полковник.
– Викула Селянинович Колокольников.
Полковник кивнул.
– Снасти я уже взял. Комендант даже примус выдал. Пойдемте, молодые люди.
– Озеро здесь замечательное, Викулыч, – сообщил Эдуард. – Клев гарантирую.
